Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Аким полюбовался небольшим золотым венком из лавровых и дубовых ветвей, увенчанных золотой императорской короной. На венок были наложены совмещённые золотые вензеля: сверху — Николая Второго, и под ним — Павла Первого.

Поцеловав знак, он прикрепил его на левую сторону гимнастёрки.

Вечером, кто жил в Петербурге, разъехались по домам, договорившись на следующий день встретиться в ресторане.

Впереди был 28‑ми дневный отпуск.

В ресторан Аким пошёл в белом офицерском кителе от старика Норденштрема, с золотыми погонами на плечах, и с золотым знаком на груди.

Юнкерская жизнь кончилась, начиналась офицерская.

Потом был званый ужин дома.

Отец, к зависти младшего сына, подарил Акиму офицерскую шашку.

Вытащив её из ножен, Аким полюбовался блеском стали и прикоснулся губами к лезвию.

Георгий Акимович саркастически хмыкнул. Они с супругой подарили молодому офицеру 1000 рублей.

— Весь Питер обсуждает 6 августа, и как офицеры отметили этот день.

— Дядюшка, — по–взрослому ответил ему Аким, — весь Питер всегда обсуждает Татьянин день…

— О-о! Юноша… Татьянин день — это святое, — вступился за студенческий и профессорский праздник Георгий Акимович, по привычке уцепившись за печень. — Это великий праздник просвещения…

— Чего-о?! — тоже саркастически хмыкнул старший его брат. — Это праздник больной профессорской печени, — развеселил Любовь Владимировну.

Младший обидчиво замолчал, но руку с печени убрал.

Глеб с матерью, разумеется, на деньги последней, преподнесли Акиму походный погребец.

Когда гости ушли, Аким с интересом рассмотрел подарок. Он даже потряс, определяя вес обитого оленьей шкурой и окованного жестью сундучка, который был менее аршина в длину и около трёх четвертей в ширину.

— Нужная вещь, — позавидовал брат. — Когда кончу Николаевское кавалерийское, мне такой же подари.

— Размечтался, — раскрыв крышку, услышал звонкую мелодию. — Фарфоровую кошку–копилку тебе подарю, — произнёс Аким, разглядывая внутренности сундучка.

В верхнем отделении он увидел круглый походный самоварчик на четыре маленьких стакана, которые помещались рядом. Затем вытащил и повертел в руках медную кастрюльку с крышкой–сковородкой. К ней была приделана длинная железная ручка.

Но это ещё не всё!

К зависти брательника, Аким вытащил и разложил на столе мисочку для супа, две мелкие и две глубокие тарелочки.

Брат его в это время вытащил из погребца небольшой чайник и зачем–то постучал по днищу.

Аким, отстранив его, чтоб не мешал, выложил на стол сахарницу, солонку, перечницу и чернильницу.

— В неё горчицу положи, — с долей язвительности, замешанной на зависти, посоветовал брат.

Опять его отодвинув, вынул два небольших штофа с красивыми пробками. Всё это богатство покрывалось подносом, приделанным к крышке, где было ещё прилажено зеркальце.

Не выдержав издевательств, Глеб сам нахально отстранил брата, попутно показав зеркалу язык — детство–то ещё играло, и приподнял за приделанные ушки вкладное вместилище этой роскоши, обнаружив под ним нижний отдел, где хранились два ножа и две вилки, две столовые и четыре чайные ложечки, карандаш и прекрасный перочинный ножик, который младший брат выклянчил у старшего, тут же спрятав сокровище в карман.

— Вот бы полковник Кусков возмутился, — со смешком произнёс Аким, рассматривая рядом лежащие полотенце, расчёску, бритвы, гуталин и две сапожные щётки. — Станешь юнкером, не держи вместе с тарелками сапожные щётки. Береги нервы вахмистра и мадам Светозарской. К тому же, не всегда рядом может оказаться сортир, — потряс брата юнкерским юмором, — но всегда окажется наряд не в очередь.

В Рубановку этим летом семья не поехала. Какая Рубановка, когда одного сына надо одевать–обувать и готовить в гвардейские офицеры, а другого — в кавалерийские юнкера.

Как Аким не доказывал, что он взрослый уже человек и к тому же офицер, на Ирину Аркадьевну это не производило абсолютно никакого впечатления, и постройку обмундирования старшего сына она взяла в свои нежные женские руки.

Ателье и магазин Николая Ивановича Норденштрема на Невском 46, стал родным её домом.

— А как же ты хочешь, сударь? Разве сумеешь пошить форму без материнского глаза? Николаевская шинель тебе явно длинна, — глядела то на сына в шинели, то в огромное трюмо о трёх зеркалах. И ей казалось, что в каждом зеркале шинель другая. В одном — нормальная, в другом — длинная, в третьем — короткая.