Валерий Марченко - Калинов мост

Мезенцев ещё бы слушал разговорчивого деда, приходя в себя от пережитых невзгод, но захотелось по сильной нужде. От внимания старика не ускользнуло желание Александра сходить по тяжёлому.

– Ага, понимаю, молодой человек. Встаём-встаём, идём – во-о-от сюда, в конец вагона. Не наступи на человека. «Посудина» для оправления нужных человеку надобностей имеется, лично осмотрел.

Придерживаясь рукой за казённые «палати», где копошился, устраиваясь на ночь, народ, Александр пошёл, осторожно ступая меж лежавшими телами спецвыселенцев. В конец вагона, где так и остались стойла для лошадей, едва не опрокинул оцинкованную ванну с куском фанеры на ней. Здесь же расположилась семья из женщины лет тридцати, кормившей грудью ребёнка, и подростка, строгавшего ножичком палку.

– Давай-ка без стеснений, парень, иди сюда, – дед подтолкнул Александра к предмету исполнения желаний, – я с Кубрушками посудачу.

Оглядываясь на молодую женщину, Мезенцев пересилил себя и, скинув порты, испытал освобождение от давившей кишечник тяжести. Дед Лаврентий присел к кормившей матери и «загулюкал» с ребёнком, строя ему «козу». Чадо, округлив глаза на лохматого старика, не отпускало источник питания и чмокало быстрей, словно боясь потерять живительный кладезь молочка.

– Ты бы, Анисья, не терзала себя, живи тем, что есть, – заговорил с молодой матерью дед, – ить на плечах двое сорванцов, береги себя. Поможем, чем можем, не бросим. Мужик найдётся, куда денется? Может, в соседнем вагоне находится, ищет щас. Всякое бывает: люди теряются, находятся. Жисть-то – она вишь штука какая: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь… Вона что, Анисья. Слышь, поди, меня?

Женщина всплакнула, утерев глаза расстёгнутой кофточкой.

– Слышу, дедушка, потерялись мы в самом начале, как взяли меня с детьми и родителями. Где они? Не знаю. Ни мужа, ни матери с отцом…

– Ничего-ничего, молодица, Бог терпел и нам велел. Верь в него – обойдётся: и родители найдутся, и муж обернётся. Поверь, моё слово верное, так и будет.

Дед встал, скрипнув суставами ног.

– Эх, старость, старость. Лександра, как там? Полегчало?

– И то правда, – подхватился откуда ни возьмись шустрый мужичонка в зачуханном армячке. – Чего занимать посудину-то? Освобождай, антилигент – гы-гы-гы.

Мезенцев прикрыл фанерой ванну, из которой несло запахом жизнедеятельности человека, и отошёл к Лаврентию, сидевшего с женщиной. Мужичонка плотоядно скользнул глазами по обнажённой груди Анисьи, всё ещё кормившей ребёнка и, пристроившись к ванне, с удовольствием издал протяжный звук.

– Ы-ы-ых, пошла…

– Маненько бы держал свои страсти при себе, – укорил его Лаврентий. – Не ровен час твои вольности могут нам не понравится. Я живу много, охалец, знаю, о чём говорю.

– Гы-гы-гы, дед, уже испужал меня, страшно стало.

Мужик, наслаждавшийся процессом, данным человеку природой, вероятно, считал естественное не безобразным, продолжая издавать непотребные звуки. Лаврентий, кряхтя, поднялся, и ни Мезенцев, ни охальный мужичонка не заметили, как сапожный ножичек, которым мальчишка выстругивал палку, оказался в руках деда. В следующий момент, заточенное на уголок стальное жало клинка, прижалось остриём к кадыку стервеца.

– Чиркну, и Бог меня простит, паскуда! Вон!

Тёмный мужичонка метнулся в угол, но, видно, урок усвоил плохо. Под утро через храп загнанных в вагон людей Мезенцев услышал возню у параши и, как ему показалось, сдавленный женский вскрик. Он вскочил и бросился через тела людей в конец вагона, где вечером оправлял естественные надобности в приспособленную из ванны парашу. Сквозь брезживший в окошке через колючую проволоку рассвет увидел того самого мужичонку, зажавшего Анисье рот, и сорванную с женщины кофту.

– Ах ты, тварь!

Александр рывком оторвал его от молодой матери и, пнув ногой фанеру, прикрывшую отхожее место, сунул головой в парашу.

– Ешь, скотина пархатая! Ешь!

На этом бы и окончились приключения дрянного мужичонки. Но после назначения Мезенцева старшим вагона, причём, не без участия деда Лаврентия, хитро построившего разговор с командиром конвойной роты, он остался в поле зрения Александра, как ссыльный, требующий особого внимания. Звали мужика Прокопием.

Мезенцеву вспомнились первые дни знакомства с Лаврентием, человеком знающим, полезным в разных ситуациях, как бы жизнь ни закручивала их изначально. За длинную дорогу в Сибирь старик многое поведал ему, испытывая расположение и добрые чувства. Не скрыл и тёмных сторон своей жизни, искренне рассказав о времени, проведённом за уголовные дела в питерских «Крестах», поделился о потаённых духовных чувствах, открывших неугомонный характер. Оказывается, ещё в прошлом веке, ремонтируя в одном из корпусов знаменитой тюрьмы пятиглавую церковь Святого Александра Невского, он приобщился к Богу и уверовал в Господа Иисуса Христа. «С тех пор, – заключил дед Лаврентий в их неспешном разговоре, – его жизнь приобрела иное содержание». Хорошо показал себя тюремному начальству, за что досрочно освободился от арестантского наказания в виде содержания в одиночной камере. Завязал с уголовным прошлым и посвятил себя служению Богу. Но, видно, чем-то не угодил ему или новой власти большевиков и снова оказался в известных с молодости «Крестах».