Калле Каспер - Буриданы. Катастрофа

Тут их с Густавом мнения разошлись. Лидия порывалась бежать по инстанциям, стучаться в двери знакомых коммунистов, обивать пороги кабинетов, прорваться даже в здание НКВД с одним вопросом: «Что же вы делаете, вы что, хотите, чтобы люди вас возненавидели?» – но Густав строго запретил куда-либо идти, сказав, что этим Лидия только навредит брату. «Я думаю, тебе лучше вообще не выходить, пока не успокоишься. Я позвоню твоему начальнику и скажу, что ты больна, а сам попытаюсь выяснить, в чем дело, и предпринять все возможное, чтобы Эрвина освободили». Каждое утро Лидия провожала Густава на работу с надеждой в сердце, и каждый вечер, взглянув в мрачное лицо уставшего за день мужа, понимала без слов: опять ничего.

– Ты ведь знал, знал, да? – выпытывала она у него сразу после того, как звонок квартирной хозяйки Эрвина разбудил их в субботу утром. Густав не стал ничего отрицать, правда, списков он не видел и тоже был поражен тем, что в них оказался шурин, но что депортация будет, знал: – Как ты думаешь, почему я не пустил тебя в Гранд Марину?

Лидия не поняла, что Густав хочет этим сказать, и он объяснил: членов партактива созвали пятницу вечером в кинотеатре, чтобы они помогали НКВД как переводчики и провожатые в чужом городе. Лидия тоже получила приглашение явиться, но Густав тогда возразил: время позднее, не ходи, если спросят, почему не пришла, вали на меня.

Теперь Лидия винила себя, что послушала Густава и поленилась идти: если бы только она оказалась там и случайно попала именно в группу, поехавшую за Эрвином, то…

Что дальше, она себе не представляла, но была уверена: что-нибудь обязательно предприняла бы, и это могло спасти Эрвина.

– А остальные? – закралась в душу неприятная мысль. – С тем, что их увезли, ты бы смирилась?

Густав, пытаясь ее успокоить, объяснил причины депортации: международная обстановка напряженная, не исключено, что скоро начнется война, поэтому необходимо вывезти из приграничных районов тех, у кого есть причины ненавидеть новую власть, но его аргументы не убедили Лидию.

– А что, женщины и дети тоже представляли опасность для Красной армии?

Муж не ответил, но его молчание помогло Лидии понять, что он разделяет ее сомнения, только не хочет в этом признаться.

В другую крайность, казалось ей, впал Герман. Брат зашел, прихрамывая, полный гнева, и принялся неистово ругать коммунистов:

– Ну, сволочи! Мама права, это не рабочая власть, а банда преступников.

– Герман, не преувеличивай! То, что случилось, не преступление, а ошибка, огромная ошибка.

– Знаем мы эти ошибки! А что нацисты со мной в Германии сделали, тоже ошибка?

То, что брат равняет коммунистов с нацистами, Лидия решительно не могла принять; по ее мнению, между ними не было ничего общего. Она так и сказала, добавив, что сама член Коммунистической партии и, следовательно, разделяет ответственность за случившееся.

– Не говори глупости! – бросил Герман сердито. – Если я проектирую театр, а кто-то поставит на сцене гильотину и начнет ею пользоваться, виноват буду я, что ли?

Они договорились, что родителям о случившемся пока писать не надо: зачем их волновать, может, все еще образуется. Софию Лидия об этом уже попросила, она сразу написала ей в надежде, что сестре удастся увидеть Эрвина – Густав говорил, что поезда с депортированными движутся очень медленно. Виктория с детьми отдыхала в Лейбаку, и Арнольд вел с ней оживленную переписку, поэтому Герман обещал предупредить зятя, чтобы тот не проболтался.

Пока они все это обсуждали, Лидия вернулась в более или менее нормальное состояние, но стоило брату уйти, как опять нахлынули горестные раздумья – самообвинения, мучительное стремление понять, почему между идеалами и действительностью зияет пропасть.

– Неужели это и есть социализм? Разве о таком я мечтала?

Она вспомнила, как Эрвин за несколько дней до ареста приходил к ней и задал примерно тот же вопрос – а что если он еще с кем-то поделился своими сомнениями? Может, в этом и кроется причина его депортации? Если так, то все гораздо хуже. Лидия всегда считала, что коммунизм и честность – синонимы, следовательно, коммунист должен говорить то, что думает. Правда, Эрвин не состоял в партии; брат полагал, что адвокат должен сохранять независимость, но разве свобода мысли не распространяется на всех?

Неразрешенных вопросов накопилось столько, что, когда Густава в следующее воскресенье неожиданно вызвали на работу и он позвонил оттуда и сообщил, что началась война с Германией, Лидия на это вообще не отреагировала. Война так война, подумала она равнодушно: о ней столько говорили, что острота восприятия притупилась. Только когда Густав пришел вечером домой мрачный и сказал: «Надеюсь, ты понимаешь, что поиски Эрвина придется временно прекратить?» – что-то стало доходить до нее.