Калле Каспер - Буриданы. Незнакомка

Жанну охватило умиление, да и Эрвин почувствовал, что комок подступает к горлу; опираясь на палку, он сделал два шага в сторону Жанны, и секундой позже они крепко обнялись.

– Боже, боже, что с нами стало! – вздохнула Жанна, потом собралась, внимательно оглядела Эрвина и добавила: – Но ты все еще весьма импозантный мужчина.

Эрвин тоже собирался ответить комплиментом, но не успел, темперамент Жанны заметно превышал его, она быстро освободилась из его объятий и стала авторитетно – точь-в-точь как Контра – говорить:

– Иди собери вещи, здесь я тебя не оставлю, у нас большой дом, и много места. Я уже сделала втык Лукреции, почему она не пригласила тебя зайти, она оправдывалась, что все произошло так внезапно, и вы оба были усталые. Она замечательная женщина, но видишь, какая судьба!

– Вижу, – согласился Эрвин.

Он намеревался возразить, что не хочет никого беспокоить и может вполне остаться тут, но вдруг подумал – а почему бы и нет? Встреча была сердечной, радость Жанны искренней – только что Лукреция на это скажет?

Так он и спросил, и услышал категоричный ответ:

– А ей тут нечего говорить, это мой дом. Пошли, я помогу тебе собраться, муж сейчас заедет за нами, он освободился пораньше, все-таки воскресенье. И почему ты вообще подумал, что Лукреция против? Она даже покраснела, когда заговорила о тебе. Меня намного больше заботит твой пес, вот его мы точно не можем взять с собой, у нас там свой. Надо попросить твоих соседей, но у нас с ними скверные отношения. Сможешь сам поговорить с ними?

– Смогу, конечно.

Речь Жанны была торопливой, порывистой, но в ней была большая внутренняя логика – логика человека, который может говорить все, что захочет, потому что все, что он скажет, идет от чистого сердца.

Эрвина поселили в уютной комнатушке и угостили вкусным завтраком, муж Жанны хотел поставить на стол и коньяк, но Эрвин попросил его повременить, поскольку собирался идти купаться. Он предложил отправиться всем вместе, однако Жанна и муж отказались, ссылаясь на неотложные осенние работы.

– Идите вы с Лукрецией! – сказала Жанна, и Эрвин понял, что она хочет, чтобы они остались вдвоем.

Прошло совсем немного времени, и вот они рядышком медленно шагали вниз по дороге, и Эрвин удивился той естественности, с которой Лукреция переняла его темп – словно она всю жизнь гуляла с инвалидами.

– А кто вы по профессии? – спросил Эрвин.

Вчера они до таких тем не дошли, но сегодня хотелось говорить о чем-то менее драматическом.

– Врач.

Только сейчас Эрвин понял, что Незнакомка ему с самого начала напоминала Софию – такая же спокойная, терпеливая.

– Пульмонолог?

– Нет, психиатр.

Еще неделю назад Эрвин на такой ответ мгновенно напрягся бы – психиатров он рассматривал как личных врагов, он был убежден, что все они выполняют указания КГБ; но отпуск, море, подлечили нервы, а уверенность, что рядом с ним – внучка отцовского друга, ставила ее вне подозрений.

– Как случилось, что вы выбрали такую трудную специальность?

– Не было особенного выбора. В Тбилиси надо или быть грузином, или иметь очень много денег, или – большие связи, чтобы получить хорошую работу. Мне еще повезло, тетя смогла мне устроить специализацию по психиатрии – если бы я осталась в общей терапии, наверняка получила бы распределение в деревню. А этого я не хотела, я – горожанка, с головы до пят.

– Но не утомляет, изо дня в день общаться с умалишенными?

– Сперва утомляло, теперь привыкла.

– Иллюзии рассеялись?

– Да, можно и так сказать.

Эрвин хорошо помнил первые годы работы адвокатом, когда он еще свято верил, что его дело – защищать справедливость, и то ощущение трагического парадокса, когда он вдруг понял, что с идеалами его профессия имеет очень мало общего, что это всего лишь профессия; наверно, что-то подобное чувствовала и Лукреция.

– Я потому спрашивал про пульмонолога, что моя сестра работает по этой специальности, перед войной она руководила туберкулезной клиникой, там лежали безнадежные больные и это очень утомляло ее, утомляло морально. Сейчас она в санатории, там атмосфера совсем другая, к тому же изобрели новые препараты, и туберкулез перестала быть смертельной болезнью. Кто знает, может, однажды человечество научится лечить и душевные болезни.

– Возможно, но мне не очень верится.

– Почему?

– Потому что я еще не видела душевнобольного, который хотел бы выздороветь.