Ирэн Фрэн - Клеопатра

Антоний постепенно успокаивается, он чувствует, что уже готов принять смерть; и зная, что, если выпьет чего-нибудь, это ускорит его агонию, просит Клеопатру поднести ему бокал вина.

Сценарий их совместной смерти она продумала в мельчайших деталях, так что в гробнице имелся запас вина. Она повинуется. Антоний утоляет жажду, потом произносит несколько последних фраз: он уже забыл, что она тоже хочет расстаться с жизнью, и советует ей, как мог бы сделать герой Софокла или Еврипида, попытаться спастись, сохранив, если это возможно, свою честь. Затем в голове его всплывает смутное воспоминание, и он говорит, что из приближенных Октавиана ей лучше не доверять никому, кроме Проку-лея. Наконец, он снова возвращается к театральщине и убеждает ее не оплакивать его участь. Он был, говорит он ей, самым прославленным, самым могущественным из людей и покидает этот мир без стыда, потому что его, римлянина, победил римлянин.

Клеопатре больно слышать, как человек, которого она так хотела сделать настоящим греком, в момент кончины возвращается к словесным формулам и нравственным ценностям Волчицы. Но в этот день, определенно, все оборачивается против нее: в тот самый миг, когда агония Антония достигает конечной стадии, кто-то начинает стучать в дверь гробницы.

Это тот самый Прокулей. Он явился по поручению Октавиана, узнавшего о местопребывании Антония и о том, что его враг находится при смерти.

Но царица уже поняла, что предательство распространилось повсюду, и, едва взглянув на этого римлянина, возвращается к умирающему. Антоний испускает дух. Внизу Прокулей продолжает колотить в дверь; но Клеопатра, сознавая, что Октавиан хочет сохранить ей жизнь лишь для того, чтобы провести по улицам в своем триумфальном шествии, где будут выставлены напоказ и ее сокровища, упорно не открывает.

Была ли у нее уже тогда, в той комнате, где нашлись бокалы и бурдюки с вином, корзина со змеями? Наверняка нет: ведь они с Антонием намеревались поджечь гробницу и, когда начнется пожар, вместе с Ирадой и Хармион покончить самоубийством, заколов себя мечами. И потом, под туникой, запачканной кровью Антония, Клеопатра прятала очень острое лезвие, незаметное и смертоносное оружие: пиратский кинжал.

Но хитрый Прокулей начинает, стоя под окном, говорить с ней о ее детях: они станут сиротами, кричит он, сиротами, лишенными всех прав, и, несомненно, будут казнены, если она не откажется от своего замысла. Царица попадается в ловушку, вступает в переговоры: если Октавиан поклянется, что сохранит за ними египетский трон, она не станет поджигать гробницу.

В этот момент появляется самый надежный офицер Октавиана, Галл. Он тоже, оставаясь внизу, у двери, пытается внушить ей надежду; и настолько преуспевает в этом, что, слово за слово, между ними завязывается разговор. Между тем люди Октавиана прохаживаются вокруг гробницы, то и дело докладывают о положении дел самому Октавиану, который расположился поблизости; он выслушивает их сообщения, размышляет, отдает приказы. Галл уговаривает царицу спуститься на первый этаж, под предлогом, что им будет легче разговаривать, если они встанут по разные стороны двери. Она дает себя уговорить. Прокулей тут же пользуется этим, чтобы применить силовой прием: он приставляет к стене гробницы лестницу, мгновенно взбирается по ней и через окно вспрыгивает в комнату, где лежит тело Антония.

Одна из двух камеристок успевает крикнуть, чтобы предупредить царицу. Клеопатра возвращается наверх; Прокулей подбегает к ней. Тогда она достает кинжал и пытается убить себя. Римлянин перехватывает ее руку, отбирает оружие, потом резко отряхивает на ней платье, желая убедиться в том, что нигде не спрятан флакон с ядом.

И, как всегда в подобных случаях, ее уверяют, что ей не причинят никакого вреда, что Октавиан мягкосердечен и вскоре продемонстрирует ей свое великодушие; и, чтобы доказать ей это, к ней вскоре присылают одного из вольноотпущенников победителя, Эпафродита, который получил задание выполнять малейшие ее желания, но строжайшим образом надзирать за ней — и, главное, ни в коем случае не допустить, чтобы она лишила себя жизни. Ее сразу же ведут во дворец, под надежной охраной, по улицам Александрии.

Вспоминает ли она по дороге странный шум, который раздавался на этих самых улицах прошлой ночью, около полуночи, как раз когда закончился банкет «стремящихся к смерти»? Среди унылой тишины, в которую погрузили город страх и напряженное ожидание завтрашних событий, вдруг раздались крики, пение, характерные звуки танцующей дионисийской процессии, какофония флейт, топот ног — очевидно, двигалась одна из тех групп ликующих мужчин, женщин и детей, которые в последние пятнадцать лет так часто преграждали путь Антонию; одно из тех шествий, которые со времен первого Птолемея сотни раз проходили по улицам города.