Аркадий Первенцев: Над Кубанью. Книга вторая

— Как же не доходит?

— Да очень просто. Может, его до Ростова-города дотянут, а там в Дон-реку, она глубокая… В Донском войске что-сь дела неважные, Егор. Кабы ты моего батю послухал, аа уши бы взялся.

— А что? — заинтересовался Мостовой.

— Генералы слетаются, офицерье. Их, уже прошу тебя, не прикармливай. Пущай они к шуту повыздыха-ют, хотя там и мое сродствие. — Павло коротко посмеялся и как-то сразу повеселел — Так не будешь их прикармливать на нашу шею?

Мостовой обрадовался перемене настроения собеседника.

— Кроме ростовской, имеем еще одну ветку, — сказал он, дружески похлопывая Павла по плечу, — царицынскую ветку, по ней хлеб погоним.

— Через Тихорецкую?

— Вот-вот.

Павло отмахнулся.

— По той ветке много не набазаришь, Егор. Однопутка, во-первых, а во-вторых, по скушной местности ее протянули, по Сальским степям да калмытчине. Та ветка только для блезиру, Егор.

Батурин поднялся, поправил оружие и шапку. Подтянул голенища щегольских сапог.

— Куда сейчас? — прощаясь, спросил Мостовой.

— Домой. Поснедаю чем бог послал, а потом на кулачки пробежу.

— Сегодня кулачки? — Мостовой как-то встрепенулся. Он подошел к окну, разглядел искристый снег, воробьев, усеявших серые заборы. — Да. Погода благоприятствует. Вот бы самому!

Он быстро потер сухие ладони, сжал кулаки и шутливо начал поддавать то Батурину, то Меркулу. Павло, увертываясь, вскочил на лавку, потом перепрыгнул через стол, повалив атаманскую фигурную чернильницу.

— Ничего, — успокоил Егор. — Там нема чернил. Я же больше химическим карандашиком.

Прощаясь, Павло спросил:

— Прибудешь на лед?

— Обязательно. Ежели снова форштадт на станичный бок полезет, напротив схватимся.

— Схватимся, — пообещал Павло.

С гребня форштадтского яра Миша наблюдал приготовления к кулачному бою. Плоскость реки лежала внизу, и на ней перестраивались люди. Закутанный, чтобы не простудиться, Миша чувствовал себя неловко. Рядом Ивга, присматривающаяся к удалым ребятам, вышедшим в поле. Ивга весело выражала свое удовольствие. Миша был вне ее внимания, и мальчик ревновал. Любка Батурина, как обычно, зубоскалила и грызла подсолнухи, Елизавета Гавриловна молчала, не одобряя эти кровавые зрелища. Миша оглянулся, кругом женщины. Ощущение оскорбления поднималось в нем.

Заметив приближение Харистовых, мальчик приласкался к матери.

— Маманя, можно на лед?

— Что ты, — испугалась Елизавета Гавриловна, — еще кто ударит.

— Маманя, а если я не один?

— Да кто же с тобой? Я, что ли? Сохрани бог.

— А дедушка Харистов.

— Да нет же Харистова.

— А если придет?

— Когда придет, тогда видно будет. С ыатерыо и то весь развязался. — Она поправила шерстяной платок, накрученный поверх башлыка.

Миша сопротивлялся. Платок был ненавистен, и неприятны даже заботливые пальцы матери, шершаво царапающие шею.

— Вот и Харистов, маманя, — обрадовался Миша, сделав вид, что впервые его заметил, — пустишь?

— Пущу, пущу, — бурчала Елизавета Гавриловна проверяя теперь крючки на его шубе, — только тебя не пусти, с ног свалишь.

Внизу было значительно веселее. Настоящие кулачки еще не начинались. Противники только сгруппировывались. Миша заметил, что на ту сторону переметнулся кое-кто из форштадтцев, а у них очутилось большинство иногородних ремесленников, живших на правобережье Саломахи и обычно выступавших в стене станичного бока. Миша дернул Харистова за рукав.

— Дедушка, и Шкурка с нами.

— Хорошего мало, — пробормотал Харистов, прикрывая глаза ладошкой, так как лед ярко отсвечивал.

Шкурка, очевидно польщенный всеобщим вниманием, был весел и возбужден. Раньше он являлся в рваной куртке и в валенках, теперь же вырядился в новую дубленую шубу, опушенную серым офицерским курпеем. На ногах поскрипывали шагреневые сапоги на толстой подошве, на голове красовалась высокая казачья шапка. Чтобы похвалиться алым бешметом и плисовыми шароварами, шубу он небрежно волочил, спустив с правого плеча.

Мимо прошли Лука Батурин и Ляпин. Они демонстративно направлялись на ту сторону, где собирались Велигуры, Литвиненко, Самойленко, Брагины и другие известные и богатые фамилии.

— В казачью форму влез, — сказал Ляпин, исподлобья оглядывая Шкурку, — разрядился.

— Небось три жеребца на нем, — съязвил Лука.

Шкурка, заметив недружелюбие стариков, погорланил вслед:

— Передайте мое слово станичному боку, товарищи старпки-форштадтцы. Быось сегодня с двенадцатью.