Аркадий Первенцев: Над Кубанью Книга третья

— Не дай, боже, града, — крестясь, шептала она, — только не дай, боже, града.

— Лаврентьевича долго нет, — сказал Илья Иванович, обжимая рубаху, — не смыло ли его?

— К лошадям побежал. На детей разве надежда.

— Батя всегда такой, — буркнул обиженный Миша.

Он умостился возле Петьки. Прокатился гром. Холодный ветер ворвался в курень. Взвизгнули девчата. На траве резко запрыгали круглые, будто обсахаренные, льдинки.

Елизавета Гавриловна схватила брезент и, прижимая его к груди, выбежала наружу.

— Тетя Лиза! Куда? — закричала Ивга.

Миша устремился вслед за матерыо, обозленный ее поступком. Но когда он увидел, как оскользаясь и падая, она потащила брезент, горячая жалость залила его сердце. Миша догнал ее.

— Мама, мамочка, простудитесь!

— Ой, сыночек, сыночек! — шептала мать.

Ее побелевшие губы тряслись.

Град больно колотил по голове, плечам. Миша помогал, не обращая внимания на боль. Он понимал безрассудность поступка матери, но перечить ей не мог. Они принялись натягивать брезент над подсолнухами. Им помогали выскочившие из куреня Илья Иванович и Петя. Град, отпрыгивая от брезента, скатывался в кучки, таял.

— Мама, мама! — громко закричал Миша, — не поможет. Мама!

— Поможет, поможет, — просила мать, — держите! Скоро пройдет.

Она стояла мокрая, простоволосая, согнувшись под непосильной тяжестью брезента, и ручьи обмывали ее щиколотки.

К ним бежал отец, закрывая лицо руками. Он еще издали кричал и ругался так, как никогда до этого не слышал от него Миша. Отец подбежал мокрый, с окровавленным лицом и косматыми волосами. Схватив жену и сына, он грубо потащил их за собой, продолжая браниться скверными словами. Мать, пораженная этими ругательствами, тревожно махала рукой.

— Семен, что ты… Миша тут…

В курене Миша опустился на колени перед матерью, а она положила ему на лицо холодные посиневшие руки. Отец прикладывал подол рубахи к ссадинам на своем лице, и на холсте множились кровяные пятна. Он искоса поглядывал на сына, покрякивал, вздыхал.

— Ничего, Семен Лаврентьевич, бывает всякое, — сказал Илья Иванович.

— Одно к одному.

Градовая туча ушла. Шел мелкий дождь. Разгромленное поле обмывалось дождем. Выйдя из куреня, Шахов-цов присел на корточки. Осторожно приподнял перешибленный подсолнух, повисший на кожуре шершавого стебля. Карагодин опустился рядом, протянул грязные подрагивающие пальцы.

— Отойдут?

— Какие отойдут, какие подсохнут. — Илья Иванович обмахнул лысину ладонью. — Не горюй, Лаврентьевич. Люди и то умирают…

Павло верхом объезжал пострадавшие от градобоя форштадтские земли. С ним ехали Меркул, Шульгин и писарь. Совет решил градобойные земли пересеять просом, а семена отпустить из общественных магазинов.

Хозяева, явно преувеличивая размеры градобоя, старались убедить недоверчивого Шульгина. Степан часто спрыгивал с лошади и, ведя ее в поводу, вымеривал участки.

— Шагает-то как, ирод, из двух десятин одну делает, — жаловались станичники.

— Шаг у него правильный, — спокойно говорил писарь, делая отметку в списке.

Павло не вступал в пререкания, и эта спокойная сдержанность нравилась казакам.

В Совете Батурин просмотрел списки, покидал костяшками счет и твердо сказал:

— На перепашку три дня.

— Не много ли? — съязвил Меркул, зная, что за три дня не управиться.

Павло поглядел на Меркула, чуть-чуть улыбнулся.

— По-прежнему не управились бы, — обратился он к Шульгину, — выгоняй-ка плужки со станичного бока пущай пособляют.

— Всем?

— Нет, — сказал Павло, — только тем, у кого с тяглом худо. А ты, Меркул, магазины откроешь. Семена давай с отдачей. Понял?

— Понял, Павел Лукич, — сказал Меркул, берясь за шапку, — давать семена с отдачей.

К вечеру от форштадта, узнавшего о необычной помощи, оказанной Советом, приходила делегация с благодарностью.

Павло выслушал форштадтцев.

— Поручили хозяиновать — хозяиную. Не от меня это. Вас на мое место поставят — так же делать будете, власть уж такая беспокойная.

В полдень к Карагодиным прибежала Любка, любившая приносить новости. Она торопливо поведала о новой ссоре, вспыхнувшей в их доме. Оказывается, Павло не разрешил отцу брать общественные семена и пользоваться чужими конями. Лука разгорячился, поднял брань, плохо обозвал сына, а тот пригрозил охладить отца в «каталажке». Любка, припоминая подробности ссоры, поминутно прыскала смехом и ушла, пощелкивая семечки.