Александр Черенов - Брежнев - «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга первая

У Леонида Ильича вдруг «прорезалось» чутьё на персоналии. Он «увидел» Грушевого и «не увидел» Задионченко. Не увидел, несмотря на различие в статусе обоих. Задионченко был мужик умный – и даже хитрый. Но он был один. За «Первым» не стояло никакой силы, даром, что выдвигал его Хрущёв, а утверждал Сталин. Хрущёв, пусть и не «сдавал» его, всё активнее присматривался к другим. Никите Сергеевичу нужны были свои люди. «Совсем свои» – не успевшие побыть ничьими другими. И хотя Задионченко «не был, не состоял и не привлекался», никаким боком не касаясь имён и дел Постышева, Косиора и Хатаевича, на чин «своего» он явно не тянул. Как итог: сейчас он был ничей – а, значит, никто в перспективе. Увы: «без друзей меня – чуть-чуть, а с друзьями – много».

А, вот, Грушевой – а через него и Брежнев – попали на заметку Никите Сергеевичу. Не «на карандаш»: под благосклонный взор начальства. Как итог: Семён Борисович заканчивался – а они ещё только «начинались». Задионченко «светил» только закат – а Грушевому с Брежневым было, в точном соответствии с пожеланием Маяковского, «лет до ста нам расти без старости!».

Хрущёву в обоих нравилась явная склонность к партийной работе. Не к хозяйственной, не к советской: к партийной. В перспективе оба могли образовать «фундамент» и «круг»: власти – и ближних. И Грушевой, и Брежнев показались Никите Сергеевичу людьми надёжными, «своими». Особенно – Брежнев. Тот имел немало достоинств. Главные их них: простота, доброжелательность, отсутствие «второго дна». И не с точки зрения Хрущёва: объективно. Хрущёв сам был таким. Поэтому интуитивно он не мог не испытывать симпатии к новому протеже.

Конечно, Никита Сергеевич понимал: этого симпатичного молодого человека тридцати двух лет от роду надо ещё «доводить до кондиции». Но он не сомневался в успехе – а опыт и Леонид Ильич помогали ему в этом. Особенно – второй: быстро понял, что «несгибаемых» гнут, умников одурачивают, а клацающих зубами самих «едят». Выживает «простейший». Примеров тому было великое множество. Леонид Ильич не хотел быть ни «гнутым», ни «одураченным», ни «уеденным». Поэтому он обязан был научиться искусству выживания.

И он научился. Даже ничтожно малый стаж пребывания в номенклатуре не смог ему помешать: талант. Он научился молчать, когда видел, что начальству хочется «умничать» самому. И он не просто молчал, а с почтением выслушивал благоглупости очередного вождя. Он научился улыбаться тогда, когда начальство ждало этой улыбки – даже если оснований для этого не было никаких. Он научился простоте и открытости, держа при этом мысли настороже и душу на запоре. Он научился – и не только уцелел, но и «пришёлся ко двору».

Назначение секретарём обкома автоматически означало попадание в резерв на выдвижение. А так как период «состояния в резерве» в то время был весьма непродолжительным, то Леонид Ильич имел все основания полагать, что провинциальный Днепропетровск – не предел…

– Могут ли «перерешать»?

Грушевой с загадочным видом приподнял красивую бровь.

– Могут, Леонид Ильич. Скажу тебе по секрету: над Задионченко уже «капает», а под ним «копают». Товарищ оказался с «прошлым».

– Из «бывших»? – непритворно обомлел Брежнев.

– Ну, зачем так сразу! – рассмеялся Грушевой. – Задионченко «всего лишь» скрыл тот факт, что никакой он не Задионченко и не хохол, а еврей по фамилии Зайончик. Факт – не смертельный, но ведь он скрыл его!

А теперь наши органы усиленно «обряжают» его в поляка и в шпиона Пилсудского. Никита Сергеевич пока «отбил» его – но ты сам понимаешь: всё может быть. Все под Богом ходим: все – солдаты партии. Служим там, где прикажут. Сегодня приказали Задионченко. Завтра прикажут мне. А послезавтра – тебе. Так, что: будь готов!

– Всегда готов! – «оказался пионером» Леонид Ильич, хотя никогда им и не был.

– А я и не сомневаюсь. Идеология – вещь нехитрая: справишься. Хотя у тебя больше склонности к работе с людьми, но и эту ступень надо пройти. Сам понимаешь: без идеологии – никуда.

– Я понимаю.

– И правильно делаешь. Секретарь обкома по пропаганде – не предел. И второй секретарь обкома – тоже.

Столько многозначительности было в словах Грушевого, что Брежнев ещё раз понял – но теперь уже только глазами.

– Вижу, вижу! – одобрил Грушевой. – И очень доволен тем, что мы «нашли друг друга». Я тебе пригожусь, ты – мне. Ничего, что я так откровенен?

– А разве мы – не друзья, Константин Степанович? – решительно «отвёл подозрения» Леонид Ильич.