Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

– Распишись тут, что не получил! - пододвигал бумагу Юрий, и непривычная, будто одеревенелая, рука снова выводила каракули напротив фамилии. Они удостоверяли, что телогрейка человеку выдана, как и рукавицы.

Юст появился, только когда процедура окончилась, и забрал документы. Поскольку взгляд у помощника был вопросительно-злой, сказал успокаивающе:

– Не обидим!

– На мне какая ответственность! - нажал Юрий.

– Отказался бы! Землекопом было бы тебе лучше! - Юст подчёркнуто произнёс «тебе».

Власть шла ему, как прирождённому наезднику идут шпоры. Он умел прикосновением хлыста пощекотать самолюбие и подтянуть. Взглядом на подчинённых он напоминал псаря, который «до нутра» знает своих гончих, борзых и норных.

В массе рабсилы он приметил тех, с кем стоило считаться. Им и в самом деле достались телогрейки. Подавляющее же количество их, новеньких, на вате, в мгновение ока обрело хозяев на стороне - которые смогли достаточно заплатить.

Вакер получил приглашение прийти, как стемнеет, к начальнику «на дом». Юст занимал просторную землянку, разделённую дощатыми перегородками на приёмное, «рабочее» и спальное помещения. Ещё на подходе Юрий услышал патефон; крутилась пластинка с записью Лемешева: «Паду ли я, стрелой пронзённый...» В торце стола сидел по-хозяйски Милёхин и курил папиросу. Юст расположился справа; не вставая, протянул пришедшему руку. Здесь уже были несколько шоферов, буровой мастер и пара его людей, недавний майор авиации с планками медалей, с орденом Красного Знамени на кителе, а также Киндсфатер.

Опер кратко велел сидевшему слева от него майору: «Пересядьте!» - и кивком пригласил Вакера занять место.

– Прочитал я ваше... «Вечная молодость пламени» - хорошее название. Здорово вы описываете сознательность старика!

Юрий поблагодарил. Вестовой хозяина стал подавать миски с кашей, и Вакер возбуждённо потянул носом воздух. Пшённая каша была со шкварками: чадно-приторный запах жареного сала казался бешено соблазнительным. По рукам пошли фляжки с водкой, гости наливали себе сами. Милёхин, двинув пальцем, велел Вакеру приблизить ухо.

– Я вам сочувствую как творческому человеку, который сейчас не может работать по профессии. Вот вам и самому, - он подпустил подначку, - пригодится сознательность... для хорошего дела нехороших мест нет! Пейте, ешьте, пожалуйста. Кому только тело греть - тому телогрейку, а вам надо больше! - он не сводил с Юрия глаз; тот, чувствуя, что унижение почему-то мало его задевает, выпил стакан и стал жадно носить кашу ко рту полной ложкой.

С этого вечера, который позднее украсили своим присутствием женщины, Юст стал регулярно одарять Юрия фляжкой водки. Подсчитывая, однако, в уме, сколько примерно огребли начальник и опер, Вакер заключал в безысходности переживания: его держат на доле не выше одного процента. А ведь именно он - мишень для жалоб, и, в случае чего, вряд ли ему удастся потянуть за собой распорядителей в лагерь строгого режима.

Однажды, терзаемый непреходящим беспокойством, он сказал Юсту: народ-то увидел, что на некоторых появились телогрейки. Как бы не привелось воскликнуть: «К нам едет ревизор!» Начальник взглянул с презрительным удивлением.

– Бумагу написать и отослать? Для них было бы легче в мине ковыряться, - он будто протиснул слова сквозь челюсти, которым не дал труда разомкнуться.

Юрий должен был сказать себе, что человек, хотя и не творческий, преподнёс определение - выразительнее не подыщешь. В самом деле, стоило попытаться вообразить, как эти люди потупленного взора с фамилиями Бауэр, Крепель, Захер, Липс задумываются над листом бумаги... Вспомнилось, с какой отчуждённостью, хотя и снисходительно отец говорил о них, - тех, кто не руководил, но кем руководили. Они умели копить деньги и устраивать добротные жилища, варить хорошее пиво, делать вкусную колбасу - постоянно чувствуя необходимость власти над собой. Коренящаяся в них потребность была неотторжима от нужды в домашнем порядке, в устойчивом доходе. Если их этого лишали, то улучшения (вольно или невольно) они ждали, опять же, исключительно от власти.

Вакер усмехался: что за глупость верить, как верит низовой расейский народ, будто эти немцы прятали заброшенных к ним германских парашютистов. Какая, по сути своей, похвала - эта варварски-примитивная вера! За укрывательство, по законам войны, расстреливают. Мыслимо ли, чтобы колхозники, которые послушно выслуживают трудодни, поглощённые заботой, как бы откормить свинью на продажу, не обомлели при мысли о «чёрном вороне», о людях в форме?