Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

Осада Дусбурга, роковая для Мартине, стоила жизни еще двоим людям, которые по именам, как и он, были сродни животным {277} — в армии часто над этим потешались: то были господин Сирон, губернатор Сент-Мену, и господин Сури, майор одного швейцарского полка. Что же до меня, то я уже был далеко от тех мест, так как следовал за своим военачальником, который принял командование армией принца Конде, раненного при переправе через Рейн. Движение наших войск через голландские города походило скорее на прогулку, чем на войну. К какой бы крепости мы ни подступали, ее ворота были уже открыты или, по крайней мере, отворялись при нашем приближении. Так мы овладели множеством городов и, если бы не встретили незначительное сопротивление под Нимвегеном {278} , пожалуй, и не вспомнили бы, что воюем. Причиной расстройства неприятельских сил была их разрозненность; кроме того, они не получали никакой поддержки от соседей — те опасались военной мощи Короля: при малейшем шаге, способном вызвать его недовольство, ока могла обратиться и против них. Самой большой печалью оказалось видеть то состояние, до которого они были доведены, — что бы там ни говорили, это не сравнимо ни с чем. Поясню, чтобы стало понятно, как обстояли дела: голландское правительство было в таком затруднении, что соглашалось принять в армию всякого, кто выказывал такое желание.

Хочется рассказать занятную историю об одном итальянце, которого великий пенсионарий Голландии {279} спросил, откуда тот родом и знаком ли с военным ремеслом. Тот, подкрепляя свой ответ наглядным примером, выхватил шпагу и, целясь в стену, сделал несколько красивых выпадов, чтобы показать, как он суров. Пенсионарий одобрительно кивнул, но сказал ему — раз он из Италии, значит, католик.

«Да, — ответил итальянец, — я действительно католик, но шпага, которую вы видите, — истинная гугенотка и готова служить вашей стране и вашей светлости».

Пенсионарий нашел этот ответ столь достойным, что вместо роты, которую тот просил для себя, дал ему чин подполковника; итальянец же, едва получив деньги на снаряжение, тотчас скрылся.

Поскольку враги каждый день терпели неудачи и расстройство в их рядах скорее росло, нежели уменьшалось, они стали думать, что даже невыгодный мир станет для них меньшим злом, чем война, в которой за месяц они уже потеряли целых три провинции. Так считали многие; но принц Оранский хотел иного — он предложил своему дяде маркграфу Бранденбургскому объединить силы против общей опасности {280} . Мы же, занимая подряд земли одного и другого {281} , не слишком об этом тревожились. Хотя у Короля было очень много надежных лазутчиков в Голландии, но они предупредили его об этой сделке лишь неделю спустя после того, как о ней узнал виконт де Тюренн. Последний, получив сию новость уж не знаю из каких источников, предстал перед Королем и сказал ему, что пора заключать мир, пока нам это выгодно, или уж по крайней мере вывести войска из некоторых занятых нами областей, чтобы объединить армию для отражения нового врага. Принц Конде залечивал свою рану в Арнгейме {282} ; Король послал к нему нарочного, дабы узнать его мнение об этом, и тот присоединился к доводам господина де Тюренна. Король сознавал, что их совет разумен, однако предоставил окончательное решение маркизу де Лувуа, на которого полагался больше, чем на двух лучших своих полководцев. Успокоенный иллюзиями министра, он поверил, что и впрямь способен побороть все интрига, затеваемые его врагами в Германии, и, поскольку одна ошибка влечет за собой другую — особенно для человека, не желающего признавать, что ошибается, — высказался за продолжение войны, решив последовать первому совету только в крайнем случае. Принца Конде и виконта де Тюренна рассердило то, что вопреки им и во вред интересам государства государь послушал маркиза де Лувуа, — и если бы тот впоследствии не загладил свою ошибку великими заслугами, Король, возможно, не относился бы к нему с таким доверием, как ныне.

Господин де Тюренн, подступив к Арнгейму, решил засвидетельствовать почтение принцу Конде и осведомиться о его здоровье. И хотя эта миссия более подобала слуге, чем адъютанту, он все-таки поручил ее мне, тем более что кроме слов участия я должен был передать принцу и кое-какие новости. Я застал его страдающим от ранения — говоря со мной, он то и дело стонал от приступов боли, — поэтому, по возможности, постарался сократить свой визит, но когда уже был готов откланяться, вошел герцог Мекленбургский. Предупрежденный о тяжелом состоянии раненого, он, казалось бы, должен был повести себя соответственно, — но вместо этого, распахнув дверь, ворвался как ошпаренный, а точнее, как сумасшедший и закричал: «Fructus belli {283} , fructus belli!» Он повторил эти слова не менее дюжины раз и, даже приблизившись к кровати принца, так и не произнес ничего другого. Если бы я мог дождаться окончания этой комедии, то ни за что бы не ушел, — однако все, что я мог сделать, не нарушая почтения к принцу Конде, — это задержаться в прихожей с Дерошем, капитаном его гвардии; немного побеседовав с ним, я попросил его заглянуть в комнату и узнать, чем кончилось столь забавное зрелище. Но тот ответил, что я или считаю его полным дураком, если думаю, будто он станет вмешиваться, или совсем не знаю герцога Мекленбургского — иначе не предложил бы подобной нелепости.