Валерий Замыслов - Иван Болотников

Евстигней посмотрел на дорогу, перекрестился, будто отгонял видение, опять глянул и забормотал очумело:

— Срамницы… Эк, власы распустили.

— У первой, с иконкой-то, телеса добры, хе-хе… Ух, язви ее под корень!

Евстигней вприщур уставился на бабу, рослую, пышногрудую, с темными длинными волосами, и в памяти его вдруг всплыла Стенанида. Дюжая была девка, в любви горяча.

— Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.

— Погодь, Гаврила… Пущай поснедают. То люди божий, — блудливо поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.

— Срамные женки, Саввич.

— Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.

Увидеть на миру бабу без сарафана — диво. Даже раскрыть волосы из-под убруса или кики — великий грех: нет большего срама и бесчестья, как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах, но не осудишь, не повелишь закопать по голову в землю. Свята Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!

Бабы вошли во двор, поясно поклонились.

— Все ли слава богу? — спросила водильщица.

— Живем помаленьку, — степенно ответил Евстигней, однако в голосе его была робость: уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.

— А водятся ли в доме девки?

— Варька у меня.

— Не за прялкой ли?

Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.

— Упаси бог, — замахал Евстигней. — Какая седни прялка? Спит моя девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.

Гаврила проворно шагнул к крыльцу.

— Лукав ты, хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком, бабицы!

Бабы ринулись за Гаврилой, но к счастью Евстигнея, девка и в самом деле лежала на лавке. Поднялась Варька рано, замесила хлебы, управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.

Бабы спустились во двор, молвили:

— Почивает девка.

Федора вновь огненным взором обожгла Евстйгнея. Того аж в пот кинуло: грозна пророчица, ух грозна!

— Бог тебя рассудит, хозяин. Коли облыжник ты — Христа огневишь, и тогда не жди его милости…

И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы скрыть смятение, поспешно молвил:

— Не изволишь ли потрапезовать, Федора?

Не дождавшись ответа, крикнул:

— Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.

Прежде чем сесть за трапезу, пророчицы долго молились. Встав на колени, тыкались лбами о пол, славили святую Параскеву и Спасителя. Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.

Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью. Были на нем и утки, начиненные капустой да гречневой кашей, и куры в лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые пряники с оттиснутым груздочком. Довольно было и сдобного, и пряженого.

Варька устала подавать и все дивилась. Щедрый нонче Евстигней Саввич. С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба, а тут будто самого князя потчует.

А Евстигней сидел на лавке и все посматривал на Федору. Поглянулась ему пророчица, кажись, вовек краше бабы не видел. Зело пышна и пригожа. Одно худо — строга и неприступна, и глаза как у дьяволицы. Чем бы ее еще улестить? Может, винца поднести. Правда, не принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и оттает. Федора.

Сам спустился в подклет, достал кувшин с добрым фряжским вином. Когда-то заезжий купец из Холмогор гостевал, вот и выменял у него заморский кувшин.

— Не отведаешь ли вина, Федора?

Пророчица насупила брови.

— Не богохульствуй, хозяин.

— Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.

— Не искушай, святотатец! Мы люди божии. Не велено нам пьяное зелье. Изыди!

Гаврила, стоявший у двери, сглотнул слюну. Резво шагнул к Евстигнею, услужливо молвил:

— Не хотят бабоньки, Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай снесу.

Евстигней передал Гавриле кувшин и вновь опустился на лавку. Скребанул бороду.

«Строга пророчица. Блюдет божью заповедь, ничем ее не умаслишь… А может, на деньги позарится? После бога — деньги первые».

Из подклета вывалился Гаврила. Пошатываясь, весело и довольно ухмыляясь, доложил:

— Унес, Евстигней Саввпч… А не романеи ли бабонькам? Я мигом, Саввич.

Евстигней сплюнул. Поди, полкувшина выдул, балагур окаянный!

Свирепо погрозил кулаком.

— Сгинь, колоброд!

Гаврила, блаженно улыбаясь, побрел к выходу. Проходя мимо Федоры, хихикнул и ущипнул бабу за крутую ягодицу. Та на какой-то миг опешила, пирог застрял в горле. Пришла в себя и яро, сверкая глазами, напустилась на Гаврилу: