Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

За окном гомонил ветер.

Где-то далеко одинокий голос пытался перекричать неприличное считать близким, пространство. Шуршали страницы.

Он ничего не искал.

Ему нужно было убить время. То самое время, которое никогда у него не было досужим. А сейчас оно нависло свинцовой тучею ожидания.

Ему на глаза попался томик Омара Хайяма, и он раскрыл его. И сразу наткнулся на искомое:

Нет, Володе кое-что известно. Например, то, что в драке не стоит попадать под веселую руку.

Но он попал.

И не раскаивается.

Хотя душа щемяще занялась болью, и Володя не сразу понял, что его терзает именно она, потому-то старался чем-то отвлечься.

Вспомнил где-то прочитанный афоризм: «Любовь – это лодка для двоих, из которой, коли она дает течь, спасаются по одному».

Конечно, тут есть о чем поспорить.

Но это в другой раз, когда на душе не будет так тягомотно и тревожно.

И – опять же летуче, – чтобы только заполнить собой паузу в угрызениях, вспомнились где-то прочитанные, однако сразу же легшие на душу стихи:

Он подошел к окну.

Увидел воробьев.

Обсидевшись, они скоро не улетают. Вспорхи на предмет мыка делают. И не больше. И потому любая ветка от их шевеления сатанеет.

И Володя неожиданно изрек, видимо, то, что тяготило его душу:

– События лучше не торопить. Тогда они наступают неожиданно.

Стук в дверь раздался какой-то вкрадчивый.

Грешным делом, Володя думал, что это к нему пришел тот станичник с увертливыми глазами.

Но на пороге возникли те, кого он надеялся вскорости увидеть, хотя и не ждал.

– Владимир Ильич Ульянов? – спросил один из вошедших и протянул ему некий листок, написанной на гербовой бумаге.

– Ознакомьтесь, – сказал.

А чего там знакомиться. Было уже ясно, что это ордер на арест.

– Вы мне можете сформулировать, за что я подвергаюсь аресту? – спросил Ульянов.

– Вам об этом скажут в участке, – произнес тот, что показывал ему ордер.

– А на каком основании я арестован? – опять – нарывуче вопросил Ульянов.

– Вы собирайтесь, голубчик! – почти по-отечески сказал старший из вошедших.

И Володя не стал их задерживать.

Володя Ульянов уже заметил, что самым грандиозным состоянием любой реки является ледоход.

Он как бы свергает с престола зиму, но вместе с тем показывает величие, которым она обладала, пока не рухнула под напором темных, вернее, мутных сил обезумевшей воды.

С грустью, кажется Володе, зиму провожают все же те, кого она в свое время вытеснила от родных гнездовий, – это грачи.

Вон как они раскаркались, провожая торосящиеся или плывущие крыги.

А некоторые, все в знак той-то любви, садились на льдины, торжественно вышагивали на них, а потом, с тем же карком, поднимались в воздух и прощально махали им крылом.

Вороны к реке относились если не сдержанно, то уж, во всяком случае, без восторга.

Только заметив что-либо сугубо напоминающее бросовую еду, они летели в том направлении, где она им приблиснилась и, увидев вблизи, что это что-то из другого свойства, разочарованно поигрывая голосом, возвращались к берегу, где еще долго с недовольным видом озирались кругом.

А сороки хоть и не в массовом порядке, но пытались перелететь ту же Волгу в пору, когда на ней шутоломился ледоход.

Что их надирало оказаться на той стороне, никто, наверно, объяснить не мог. А вот тянуло испытать себя на храбрость, хоть убей.

Но нынче бить ни грачей, ни ворон, а тем более сорок никто не собирался. Потому как почти вольготно пахло весной, то есть оттаявшей землей, обнажившейся озимой зеленью, даже отволглой паутиной, в эту пору пахнущей прахом будущего.

Володя спустился к самой воде. Поднял ивовый прутик и, разломив его на две неравные части, стал поочередно подносить к носу: нюхал.

И вот что удивительно, находил разницу между тем, как пах прутик тот, что оказался длиннее, с тем, что был короче.

Володя пошел вдоль ледохода, размышляя о превратностях стихии, как вдруг услышал за собой цокот копыт.