Гарриет Бичер-Стоу: Агнес из Сорренто. Впервые на русском!

Перед дверями каменного коттеджа, как мы уже упоминали, была открытая побеленная аркада, с которой можно было заглянуть вниз в ущелье, как в загадочный подземный мир. Странный и причудливый вид открывался сверху. В прохладной тени можно было разглядеть загадочные входы в пещеры, прикрытые длинными ветвями вьющихся растений, медленно покачивающихся от лёгкого ветра; гигантские серые кусты алое, ухитрившиеся запустить корни в скальные трещины и напоминающие призрачных рогатых эльфов. Не было недостатка и в цветах: белых ирисах, подобных бледнолицым принцессам, выглядывающим из зачарованной башни; пурпурной герани, жёлтом дроке и красных гладиолусах, вспыхивающих яркими красками в редких лучах солнца, долетавших до дна ущелья.

А ещё, в этом месте было то, что дополняет красоту каждой итальянской картинки – весёлое журчанье воды. Прямо рядом с домиком из скалы выбивался чистый горный ручеёк, который с тихим бормотаньем перескакивал с камня на камень, падая, наконец, в причудливую замшелую вазу, затерявшую здесь ещё со времён римских гробниц. Её бока были богато украшены резными листьями и знаками, но смысл их давно потерялся под серым лишайником. Там, где ручей разбрызгивал свою живительную влагу, густо разросся папоротник и адиантум; серебристые капли подрагивали на листьях в такт пения ручья. Избыток воды перетекал из вазы по небольшому жёлобу ко краю сада, откуда скатывался в пропасть, подпрыгивая всю дорогу до самого потока на дне ущелья.

Руины древних построек давали о себе знать повсюду. Садовая стена на краю обрыва тоже была построена из кусков белого мрамора, – вероятно, обломков той же римской гробницы. То тут, то там среди пышной растительности виднелся то коринфский орнамент, то основание старинной колонны, а то и часть какой-нибудь скульптуры. Разбросанные по всей Италии, эти остатки прошлого до наших дней шепчут об ушедшем, о целых поколениях людей, на чьих могилах построена современная жизнь.

– Присядь, отдохни, моя девочка, – сказала дама Эльси своей маленькой подопечной, когда они зашли в свой дворик. Только сейчас она заметила, что девочка совсем запыхалась и тяжело дышала от скорости, с которой они добирались сюда. – Посиди, дорогая, я приготовлю ужин.

– Хорошо, бабушка, я посижу. Ведь мне необходимо сейчас прочитать молитву за душу того красивого джентльмена, который поцеловал меня сегодня.

– Откуда ты знаешь, что он красив, дитя? – спросила пожилая женщина с досадой в голосе.

– Он попросил меня взглянуть на него, бабушка, и я это увидела.

– Тебе следует немедленно забыть об этом, – сказала та.

– Почему? – спросила девочка, подняв на неё удивлённые глаза, такие же чистые, как у трёхлетнего ребёнка.

– Если она не знает, зачем говорить ей об этом? – подумала старая Эльси, направляясь в дом и оставив ребёнка на замшелом парапете садовой стены.

С места, где сидела Агнес видно было не только тёмное ущелье; оттуда открывался также вид на Средиземное море, мерцавшее далеко впереди. Сегодня море было спокойно и отливало то золотом, то багрянцем, а облака, нависшие над Везувием, окрасились в бледно-розовый цвет.

В гористой местности на человека снисходит возвышенное настроение. Чувствуешь себя как физически, так и духовно выше этого мира; начинаешь смотреть на земные дела как будто со стороны. Наша маленькая героиня несколько минут сидела, молча вглядываясь вдаль. Взгляд её задумчивых глаз был устремлен на что-то невидимое для остальных, губы слегка приоткрылись: казалось, она обдумывала какую-то серьёзную, но приятную мысль.

Наконец, очнувшись от задумчивости, она начала срывать свежие цветы апельсина, целуя и прижимая их к себе. Цветы предназначались для домашней часовенки, вырубленной прямо в скале, где за стеклянной дверцей находилась икона Мадонны с Младенцем. Картина была удачной копией одного из прекраснейших творений флорентийской школы. Именно флорентийским художникам мы обязаны лучшими портретами нежных женских лиц, которые порой глядят на нас из придорожных часовен или в домашних святынях.

Бедняга, который нарисовал эту икону, был бродячим художником, которого Эльси приютила и за которым ухаживала во время его долгой болезни много лет назад. Он вложил в последнюю картину всё своё умирающее сердце и несбывшиеся надежды; может быть поэтому икона казалась почти живой. Агнес была знакома с ней с раннего детства, и каждый день сменяла перед ней цветы. Эта картина казалась ей старой знакомой: она улыбалась её детским радостям и разделяла её детские печали.