Константин Седых - Отчий край

– Нельзя! Начальство взгреет!

– Скажи лучше, что боишься! А ты не бойся, мы тебя не съедим!

– Ни черта я не боюсь! Подъезжай, поздороваемся.

Пахоруков подскакал к Роману. Сдерживая пляшущего коня, спросил:

– Разреши, товарищ командир, потолковать со своим станичником?

– Валяй, толкуй! – согласился Роман, довольный, как и все его бойцы, этим неожиданным приключением. – Спроси там землячка, когда сдаваться приедет.

Пахоруков, сияя смеющимися глазами, сбил на затылок фуражку и поехал навстречу Кокухину. В это время раздался предупреждающий голос старшего урядника:

– Кокухин!.. Назад!..

Кокухин остановился, оглянулся в нерешительности на своих. Партизаны немедленно заулюлюкали, засвистели. Не вытерпели и казаки, больно задетые насмешками красных.

Они зашумели, загорланили:

– Не трусь, Кокухин! Докажи, что и белые смелые!

Напрасно пытался утихомирить их старший урядник. Никто не слушал его. Видя это, Кокухин смело поехал вперед.

И вот одностаничники съехались. Ганька, незаметно очутившийся рядом с Романом, видел, как они протянули друг другу руки, смущенно посмеиваясь. Потом Пахоруков достал из кармана синий вышитый кисет, и в наступившей тишине Ганька услыхал его голос:

– Угощайся, Иннокентий! У меня богдатский горлодер, с девятой гряды от бани.

– Спасибо, Степан! – ответил как можно громче Кокухин, хотевший, чтобы было слышно своим все, что он говорил. – С удовольствием попробую самосадного. А ты закури моей фабричной махорки. Она у меня маньчжурская, братьев Лопато, – и он протянул ему алый кисет.

Они закурили, затянулись раз, другой. Затем Степан спросил:

– Ну как она, жизнь, Иннокентий?

– Живем, хлеб жуем. Службу служим и не тужим.

– Жевать у вас есть что, ничего не скажешь Отбили мы намедни унгеровский обоз под Кунгуровой, а в нем белые булки из маньчжурской муки, монгольское масло, китайский сахар и японское сакэ в жестяных банках. Здорово вас снабжают. А только нам свой доморощенный хлебушко слаще. Едим мы его с мякинкой, да зато самих себя не считаем серой скотинкой.

– Вольному воля, – усмехнулся Кокухин. – Однако с такого хлеба и ноги протянуть недолго. Я его однажды попробовал, а больше не хочу.

– Не все коту масленица, наступит и великий пост.

– Этим ты меня не пугай. Пока туго-то не нам приходится.

– Чего же тогда на переговоры вашего атамана позвало?

– Лишней крови не хочет. Вот и предлагает по-хорошему.

– Ты эти сказки другим рассказывай. Он мягко стелет, да жестко спать. Все Забайкалье кровью залил, а теперь распродает его направо и налево.

– Ну, если ты так заговорил, то давай разъедемся. Слушать такие разговоры не хочу и не буду.

– Дело твое! – махнул рукой Пахоруков. – Агитировать тебя не собираюсь, одну голую правду говорю.

– Правда она у каждого своя. Одной для всех ее нет и сроду не было… А теперь прощай, Степан! Я поехал.

– Прощай, прощай! Разошлись, как я вижу, наши стежки-дорожки. А ведь я тебя когда-то за родного брата считал.

– Мало ли что раньше было, – громко и пренебрежительно ответил Кокухин, а потом совсем тихо добавил: – Не растравляй ты меня. Поговорил бы я с тобой, да нельзя. Боком мне это может выйти…

И они разъехались, помахав друг другу на прощанье руками. Один был доволен и совершенно спокоен, а другого уже терзали тревога и раскаяние за свой опрометчивый поступок.

Когда Пахоруков вернулся к своим, Ганька первый спросил его:

– Что так мало поразговаривали?

– Потрухивает он много говорить. Опасается своих. От этого и говорил совсем не то, о чем хотел.

– Ты ему все-таки горчицы в разговор подпустил. Насчет маньчжурской муки и японской сакэ здорово у тебя получилось, – похвалил Пахорукова Роман.

– И не думал об этом говорить, да как-то само собой получилось. Пусть поразмыслит на досуге… А что будешь с воззванием делать, товарищ командир? Разорвать его к чертям – и дело с концом.

– Нет, зачем рвать? Я обязан доставить его Удалову. Пусть он решает.

Удалов отправил семеновское воззвание в Богдать. Журавлев распорядился огласить его во всех полках, уверенный, что своими посулами атаман никого не обманет. Партизаны знали им цену и на прошедших всюду митингах обещали биться, не щадя самих себя, чтобы победить или погибнуть. Иного выбора у них не было.

Прошло две недели, и под Богдатью завязались большие бои. Скоро вокруг партизанской армии сомкнулось кольцо окружения. Тогда на военном совете было решено пробиваться в долину Урова, чтобы уйти в труднодоступную местность нижней Аргуни и отправить всех раненых в очищенную от белых Амурскую область.