Константин Седых - Отчий край

– Ну, расхвастался! Фронтовик, а дома сидишь, – закипятился Ермошка и скомандовал конвоирам: – Развяжите этих обормотов. Будь они не связанные, вперед бы нашего в лес драпанули. А теперь сидят и героев из себя корчат, зубы скалят. Зря ты, Белокопытов, не дал мне шлепнуть их вместе с возницей, чтобы не задавались.

– Не бесись, Ермолай, не бесись! – начал уговаривать его возница. – Никто над тобой не смеется. А на ребят, если ты не псих, зря несешь. Ты Улыбина знаешь?

– Какого Улыбина? Журавлевского помощника или командира сотни?

– Василия Андреевича.

– Его любой партизан знает. А к чему ты об этом спрашиваешь?

– К тому, что вот этот парень, – показал возница на Ганьку, – его родной племяш.

– Вот так пирог с начинкой! – обескураженно свистнул Ермошка. – Выходит, ты брат нашего командира сотни? Чего же ты сразу не сказал об этом?

– А ты нас шибко слушал? – напустился на него Ганька. – Ты нам рта раскрыть не давал. Задавался как самая последняя сволочь.

– Ну, что говорил я тебе? – сказал Ермошке Белокопытов. – Придется теперь ответ держать.

– Да, нехорошо получилось! – зачесал Ермошка в затылке. – Выходит, зря ты зуботычину скушал. Ты будь добр, послушай, что я тебе скажу. Дай мне три раза по морде и помиримся.

– Рук о тебя марать не хочу. Я лучше обо всем расскажу Роману.

– Значит, жаловаться решил? Ну и жалуйся, черт с тобой! Только ничего мне и Роман не сделает. Дальше передовой все равно не отправят.

– Это как сказать! – ухмыльнулся Гошка. – Могут из партизан прогнать. Могут и расстрелять, если это не первая провинность. Весной одного такого перед строем полка в Орловской расхлопали за то, что любил к девкам под подол заглядывать, наганом в зубы тыкать. Наверно, сам про тот случай знаешь?

– Знаю! – признался Ермошка. – Только я не из тех, кого расстреливают. Я сам расстреливаю.

– Нашел чем хвастаться, – сказал осуждающе Белокопытов. – Думаешь, если приговоренных рубишь, так тебе все сходить будет? Нет, провинишься, и тебя не помилуем. Постановим всей сотней – и пойдешь в расход.

Ермошка приуныл. Потом неожиданно обратился к Ганьке:

– Слушай, тебе мой карабин нравится? Таких у нас три на всю сотню. Если согласишься на мировую, твой будет. По рукам, что ли?

Такое предложение Ганьке пришлось по душе. Карабин был совсем новенький, с хорошо отполированным прикладом и вороненым стволом. Ганька давно мечтал о таком великолепном ружье. Но слишком свежа была обида на Ермошку, унизившего его зуботычиной.

– Соглашайся! – шепнул ему Гошка.

– Не отказывайся, паря, бери! – подмигнул возница.

Но Ганька не согласился. Он готов был на что угодно, чтобы только не дать своего согласия.

Раздосадованный его отказом, Ермошка долго молчал. Потом криво усмехнулся и сообщил:

– Уйду я из сотни Романа. Поищу себе нового командира. Совесть – хотя она и не дым, а глаза ест…

В Богдать приехали в полдень. Это была большая, с добротными домами и обширными усадьбами станица. Со всех сторон окружили ее высокие лесистые горы. Японский летчик сбросил в самом центре станицы три небольшие бомбы. У воронок, вырытых бомбами около церкви на площади, толпились партизаны и местные жители. Тут же валялись убитые лошади в хомутах и седлах, лежала опрокинутая телега с мешками печеного хлеба. Налетающий порывами ветер гонял по площади целую тучу белых и пестрых куриных перьев. Одна бомба угодила прямо в большую стаю чьих-то кур, клевавших просыпанный на дороге овес.

Партизанский штаб помещался в доме бежавшего к семеновцам попа. Над штабом развевался кумачовый флаг с вышитыми золотом серпом и молотом. На просторном дворе стояли оседланные кони, толпились бойцы. У высокого крашеного крыльца отдавал какие-то распоряжения садящемуся на коня ординарцу адъютант Журавлева. Это был чубатый и рослый казак в красных сапогах и малинового сукна галифе, при шашке и маузере.

– Товарищ Апрелков! – обратился к нему Ермошка. – Я тут ребят привез. У них донесение к самому Журавлеву. Давай принимай их у меня.

– Откуда, хлопцы, пожаловали? – спросил Апрелков подошедших к крыльцу Ганьку и Гошку.

– Мы из-за границы, с донесением от Димова.

– Где ваше донесение? Давайте его сюда.

– Его не отдать. Оно у нас в голове, а не в пакете.

– Тогда обождите минутку. Сейчас доложу о вас. Как ваши фамилии?

– Улыбин и Пляскин.

– Хорошо! – И, гремя шашкой по ступеням крыльца, Апрелков ушел в дом. Вернувшись назад, пригласил: