Валерий Есенков - Совесть

Он увидел себя у больного Языкова, на той же незабвенной виа Феличе, во втором этаже. Языков покоился в своем большом кресле с опущенной головой, не то просто молчал, не то размышлял о чем-то своем, часто в расположении грустном и скучном, упавши по обыкновению духом, в опасном унынии, и тогда он негромко, словно тоже всего-навсего думая про себя, говорил:

– Помнишь время, когда стихи твои производили на молодежь потрясение электрическое?

Языков не отвечал, не смотрел на него, но это нисколько не мешало ему развивать свою мысль:

– Эта молодежь не имела большого поэтического чутья, однако и лиризм, в твоих стихах заключенны й, эта истина, излившаяся из души, это живое отторгновение от нее, потрясали ее. Последующие стихи твои были обработаннее, зрелее, но лиризм, эта чистейшая молитва души, в них отчего-то угаснул.

Он раздумывал, тоже с опущенной головой, с волнами волос на обеих щеках:

– Не суждено лирическому поэту быть спокойным созерцателем, подобно поэту эпическому. Не может лирическая поэзия, подобно драматической, описывать страдания и чувства другого. По этому одному она есть выражение непритворнейшее истины превыше всех истин, и глас Божий слышится в восторгах ее. Почем знать, может быть, томления и страдания ниспосылаются тебе для того, чтобы ты восчувтвовал эти томления и страдания во всей их устрашающей силе, чтобы мог потом представить себе во всей силе ужасное положение братьев своих, которые находятся в подобном же положении, какого ты никогда не мог бы представить себе, если бы не испытал его на себе же самом, чтобы душа твоя подвигнулась всею силою нежной любви к своим братьям, сильнейшем, чем та любовь, которую мы стремимся показывать, чтобы душа твоя проникнулась всею силою сострадания, сильнейшего, чем наше обыкновенно бледное и холодное сострадание. Голос из глубины страждущей души есть уже помощь великая другому страдальцу.

Он перебирал волосы, забывая убрать, и опущенные к низу галаза пристально глядели в себя:

– Нет, не медной копейкой мы должны подавать милостыню несчастным страдальцам. Медная копейка примется от того, кто на вырабатыванье этой копейки употребил все данные ему от Бога способности. А мы разве употребили наши способности? Где наши дела? Но часто ли в минуты бедствий произносит человек: «Господи, за что это мне приходится столько терпеть? Кажется, я никому не сделал на своем веку зла, никого не обидел». Но что скажет он, если в душе раздадутся в ответ на это такие слова: «А что ты сделал добра? Или ты призван только затем, что не делать зла? Где твои прямо христианские дела? Где свидетельства сильной любви твоей к ближнему, первого условия христианина? Они где?» Увы, может быть, даже и тот, который находится при смерти, и тот не избавлен от обязанностей христианина, может быть, и тогда не имеет он права быть эгоистом и раздумывать о себе, а должен о том помышлять, как своими страданиями быть полезным ближнему своему, может быть, оттого так и невыносимы страданья его, что позабыл он о ближнем своем. Много для нас еще тайн. И смысл наших несчастий глубок!

Он поднимал голову, убирал волосы с лица своего, однако по-прежнему глаза его глядели в себя:

– Может быть, эти трудные минуты, эти томленья посылаются тебе для того, чтобы именно довести тебя до того, о чем беспрестанно ты просишь в молитвах? Может быть, даже нет к тому иной дороги, нет другого законнейшего и мудрейшего пути, как этот именно путь? Нет, не будем же даром пропускать ничего, чтобы не разразилось над нами, и будем ежеминутно молиться об уяснении наших очей. Будем добиваться ответа из глубины наших душ, и что найдем там в утешенье себе, и тем тоже поделимся братски с ближним своим.

Он умолкал, мысленно проверяя себя, то ли было его убеждение, так ли сказал, и уже прямо обращался к больному поэту:

– Пока же совет мой тебе вот такой: всякий раз, в минуту ли скорби, в ту ли минуту, когда твердое состояние водворится в душу твою, в ту ли минуту, когда обнимет тебя всего умиление, набрасывай тот час на бумагу хотя в виде одних иероглифов и кратких неопределительных выражений. Это очень важно тебе. В трудную минуту ты, перечитавши их, уже приведешь себя этим самым, хотя вполовину, в состояние того умиления, в котором ты тогда пребывал. Притом это будут зерна твоей поэзии, не заимствованной ниоткуда и по этой причине именно высоко своеобразной. Если тебе сколько-нибудь удастся излить на бумагу состояние души твоей, как она из лона скорби перешла к утешению, то это будет драгоценный подарок миру и человечеству.