Валерий Есенков - Совесть

Он тоже, заражаясь богатырским его аппетитом, нацелился с какого боку ему приступить, но в тот же миг внезапно замерли несокрушимые челюсти незнакомца, рот приоткрылся брезгливо, кончики пальцев протиснулись между скрюченными губами, блестевшими жиром, и вытянули рыжеватую волосину. С брезгливым недоумением оглядевши сей странный предмет, точно вытянул гадину, глаза незнакомца полыхнули огнем, руки с очевидной угрозой опустились на крышку стола, стискиваясь в устрашающего вида кулак, судорожно вывалив се содержимое на тарелку, выкатил, точно гром громыхнул:

– По-ло-во-ой!

Заслыша этот зычный командный раскатистый голос, завидя эту побагравевшую шею и эти побелевшие выпуклости богатырского кулака, способного походя пришибить и теленка, он ожидал неукротимого российского буйства, остолбенев перд ним. Все было и слепо, и немо, и тупо в потрясенной душе. Он не предвидел, не думал, не находил, чем предотвратить эту нестерпимую гадость побоев или выдиранья волос, а толстая шея уже превратилась в кровавое пламя, зрачки побелели, резко означились желваки челюстей на в один миг похудевшем лице, и богатырский кулак все заметней вдалвливался в крышку стола. Еще миг, еще единственный миг. Еще миг, еще единственный миг…

И точно обвалилось, обрушилось в нем. В водовороте нахлынувших мыслей и чувств, которые летели, путаясь и сминая друг друга, вдруг вздыбилась и удержалась одна, что-то напоминая, нелепая. Парадоксальная, отчаянно глупая и абсолютно благоразумная, дельная мысль, самая подходившая к случаю их скопища прочих, как не случается даже во сне: сей же именно миг, именно в этот опасный, в этот безумный момент, грозивший последствиями необратимыми, увечьями тяжкими, каких даже нельзя угадать, так великолепно размашист бывает при случае разгулявшийся русский кулак, дать выход своему накипевшему озорству, превратив это безобразное происшествие в безобидную шутку.

Он не успел обдумать и взвесить, он лишь всем своим поджавшимся существом ощущал, что обязан именно так поступить, и уже разыгрывал роль, которая в озарении явилась сама: дурацкая физиономия изобразилась на худощавом лице, брови поднялись с недоумением самой чистой невинности, долу опустились глаза, слюнявые губы пожевали и потянули с равнодушным спокойствием, хотя все в душе сотрясалось от мерзейшего страха, что в ответ на его совершенно неуместную выходку безумный гнев отставного поручика обрушится на него самого:

– Волосы-с? Какие же волосы-с тут-с…?

Отчаянно вздрогнув круто поворотившись к нему, незнакомец пронзил его яростным взглядом, однако же он, с своршенной наивностью взглянув на него из-под упавших волос, прибавил недоумения и даже с обидой спросил:

– Откуда сюда прийти волосам-с?

Богатырский кулак незнакомца перестал дрожать и метаться, казалось выросши вдвое, в негодовании вытянулось лицо, обещая уже не одно тасканье волос, но он все-таки произнес, уже равнодушно, небрежно:

– Это все так-с…ничего-с…

Желваки незнакомца уже опали, щеки круглились как прежде, принимая свой естественный вид, лишь необыкновенно расставленые природой глаза уставились на него с вопрошающим беспокойством.

Ободренный уж и такого рода вниманьем, потупившись более, точно не примечая никаких перемен, он заверил с доморощенным философским глубокомыслием всех половых, потупившись более, точно не примечая никаких перемен, он заверил с доморощенным философским глубокомыслием всех половых:

– Это куриные перушки-с.

В растопыренных неподвижных глазах незнакомца пролетели оторопелость и страх, даже рот приоткрылся слегка.

Тут он поднял решительно голову, отбрасывая мягкие крылья волос, и как ни в чем не бывало улыбнулся ему.

Вероятно, очнувшись от этой внезапной улыбки, свирепо взбоднув головой, незнакомец прорезал еще раз:

– Половой!

На этот раз наконец появился, с безмятежностью уверенного в себе человека, держа красные руки за черным шнурком пояска, краснорожий детина в бледнорыжих кудрях, с провинциальной щеголеватостью обстриженный под неровный, однако глубокий горшок, должно быть страшный любимец неисповедимого женского пола, любитель бараньего бока с кашей и салом и такого необоримого сна, что хоть из пушки над ухом пали, не проснется, даже не перевалится со спины на бок и могучего храпа не оборвет.

Он тотчас признал эти бледнорыжие кудри и с нетерпением ожидал, оправдает ли скудоумный хранитель кухонных тайн все то, что он за него второпях напророчил, а детина молча встал, избочась, присогнувши правую ногу в колене, точно собирался подраться на кулачки, и глядел самым форменным истуканом, не вынимая из-за пояса рук, весьма походивших на две сковородки, засунутых по ошибке туда.