Михаил Гиголашвили - Тайный год

Это видение чуть не подкосило, но силой воли смахнул с души мгновенную цепкую паутину ужаса, недоверчиво переспросил:

– С Персиду, говоришь, было Иберское царство? Ну, если было – может, и опять когда-нибудь станет? Сие только Иисусу Заступнику ведомо. – И присовокупил: – А род Багратиони со мной в сродстве и через Палеологов, и напрямки: ведь кто был мужем царицы Тамар? Юрий Андреевич, князь Новгородский, внук Юрия Долгорукого, из младших Рюриковичей! Так-то оно выходит!

Биркин замолк в изумлении. Потом понизил голос, сказав, что он с пришедшими иберцами через толмача много говорил – мудрые старцы! Уверены, что над их родиной распростёрт покров Богородицы, а их языком Господь будет судить народы в Судный день, ибо иберцы приняли Христа ещё до Рима и Ромеи.

Пожевал губами.

– Слышал его?

– Кого? Толмача?

– Язык, дурак! Язык сей иберский слышал?

Биркин не очень уверенно пожал плечами:

– Ну да, слышал… Старцы промеж собой говорили…

– Каков он на слух? На что похож?

Биркин на малое время задумался:

– Каков?.. Зело не наш… Ни на что не похож. Клёкот такой гордый, глубокий… Иногда твёрдо режут, как ножом в адской кухне, а иной раз переливы такие страстные, бурные – будто ангелы в раю шепчутся. Иное слово бичом свистнет, а потом стихает, журчит, побулькивает округло, нежно, прямо горлиц воркотня…

Искоса кольнул Биркина взглядом, хмыкнул:

– Господу земные языки не надобны, паромщики не нужны! Господь с человеками на своём языке говорит… Но бич и нож на суде не лишни… Да и волки – добрые ребята!.. Оставим того драгомана [235]-иберца, пусть в школе толмачей учит наших лоботрясов своей речи… На всякий случай – мало ли?.. А дары иберцы привезли?..

– Как же, не с пустыми руками явились! – подтвердил Биркин и перечислил: привезли смарагд в оправе, пергамент замшелый, апостолом Матфеем писанный, и крест витой, из побегов того святого кедра, что вырос в их городе Мцхета над хитоном Христа и стал целебен – от его коры и орехов лечится всё живое, ибо каждое ядрышко, любая скорлупка возвращают силы и здоровье… И ещё важное: на западе Иберия выход на море имеет, там раевидная Колхида, куда греки во времена оны за золотоносной шкурой прибыли, там град Китаидский, и храмы древние, и монашество могучее…

– О! Руно! Хитон! Пергамент! Крест! – пробила немая слеза: в недавнем сне Богородица велела беречь древнюю веру, а тут святой крест сам к нему пожаловал! Неспроста! Не иначе как Матушки Богородицы напоминанье! Разворотливо перекрестился на огромную икону за спиной. – Сии дары подороже других будут! А смарагд большой?.. С яйцо?.. А!.. И тут угодили! Мой камень – смарагд!.. Вези скорей иберцев – говорить с ними желаю! Пока подворье на Москве дадим, пусть своё посольство там гнездят, но тайно, чтобы персидский шахан-шах не прознал, не то гневных писем от него потом не оберёшься, зело грозить любит… А к ним, за горы, наше посольство отправим – пусть сидят смотрят, что да как. Там до Тавриды далеко?.. С моря можем по Гиреям ударить?..

Биркин, переждав суетёж и звон кубков, обрадованно подтвердил:

– А как же! Совсем близко! – и напомнил, что в Иберии, в Алавердинском монастыре, уже давно живут наши монахи-подсмотрщики, кои весь год под видом калик промежных бродят по стране, милостыню собирая, а зимой секретно отписывают на Москву в Посольский приказ обо всём, что видели и слышали при своих хождениях по Иберии.

Поморщился:

– Знаю. Усилить не лишне. Свой глаз всюду нужен… Деньгами пособим – пусть иберцы себе наёмников найдут и персов с османами щиплют, авось ослабят, нам легче будет их крушить… – Потом открыл золотую луковицу часов, постучал мизинным ногтем по стеклу. – Скоро пора! Время! Иди, Шишка, готовь что надо!

Шиш, красный и надутый от выпитого, был явно чем-то обижен, но хмуро кивнул, утёрся рукавом и укромно, по стенке, покинул трапезную.

В открытую дверь на овальных золочёных подносах вплыли жареные лебеди – обложены мочёными яблоками и сливами, украшены перьями. За ними спешно, чтоб не остыли, появились топеши – ломти калача в растопленном коровьем масле. Следом пожаловали лебяжьи потроха под медовым взваром.

Притронувшись поочерёдно к птицам, дав разрешение на их разрез, смеясь, крикнул, ни к кому не обращаясь:

– Эйя, гридни мои! Красивы мои лебеди? Небось покрасивее того жалчайшего петушины, коий был принесён ныне в жертву дворовому духу! Вишь ты, каковы лебеди – толсты и жирны, словно бояре на кормлении!