Сельма Лагерлёф - Проклятие рода Лёвеншёльдов

– Еду, еду. Уже еду, – кивнул прост. Пока девочка говорила, он надел шляпу и накидку. – Но мне все же невдомек, почему Большой Бенгт так взъярился на твоего отца. Чем-то он, должно быть, насолил Большому Бенгту, хотя странно… Борд и мухи не обидит.

– Отец и не отрицает. Да, говорит, было такое. Насолил. Но не сказал чем. Ни мне, ни брату. Только преподобному просту, говорит, расскажу.

– Тогда надо поспешить.

Пастор натянул перчатки.

Они вышли из усадьбы. У крыльца уже стояла оседланная лошадь.

За всю дорогу пастор не сказал ни слова. Из головы не выходил странный рассказ девочки. Он только раз в жизни встречал человека, которого называли Большой Бенгт, и девочка наверняка имеет в виду кого-то другого.

Навстречу ему вышел молодой парень, Ингильберт, сын Борда Бордссона. Он был на несколько лет старше сестры, но очень похож: такой же высокий, крепкий, такие же грубые черты. Но если сестра выглядела наивной и добродушной, Ингильберт показался парнем мрачноватым – скорее всего, из-за глубоко посаженных глаз.

– Неблизкий путь для преподобного проста, – сказал он, помогая пастору слезть с лошади.

– Неблизкий, – согласился прост. – Но все же ближе, чем я думал.

– Отец должен был послать за преподобным простом меня, а не Мерту, но я с вечера рыбачил. Даже не знал, что у него с ногой совсем плохо. Пришел, а сестра уже убежала.

– Мерта прекрасно справилась с поручением. А что с отцом?

– Плох отец… хотя в сознании. Я увидел вас на опушке, едут, говорю. Обрадовался.

Прост прошел в хижину, а брат с сестрой присели на валун во дворе. Они говорили об умирающем отце – тихо, медленно и даже торжественно. Вспоминали, как добр был он к ним. Но с тех пор как сгорела Мелломстуга, отец покоя не находил. Не узнать – другой человек. Как подменили. Так что, может, и лучше ему помереть.

– Какой-то грех у него на душе, – сказала Мерта.

– У него? Какой грех? Он же мухи не обидит! Даже на скотину ни разу руку не поднял.

– Что-то все же было. Не зря же за простом послал. Только самому просту, говорит, откроюсь.

– Так и сказал? – удивился Ингильберт. – Грех на душе? И за простом поэтому послал? Я-то думал, он причаститься хочет…

– Он сказал: только самому просту. Только ему одному могу покаяться в тяжком грехе.

Ингильберт задумался.

– Очень странно… – сказал он. – Уж не навоображал ли он себе чего в одиночестве? Все эти истории с Большим Бенгтом… думаю, навоображал.

– Он только и повторял: Большой Бенгт, Большой Бенгт…

– Вот-вот… провалиться мне на месте, бредни все это.

Юноша поднялся и подошел к хижине. Единственное маленькое окошко, больше похожее на бойницу, было приоткрыто – решили впустить в лачугу хоть немного воздуха и света. Кровать умирающего стояла совсем близко, так что Ингильберту было слышно каждое слово.

Конечно, он знал: большой грех – подслушивать последнюю исповедь умирающего. Но ведь он и не подслушивал – он же не виноват, что здесь все слышно! И к тому же какие у отца могут быть тайны?

Постоял немного и вернулся к сестре:

– Ну что я говорил?

Оказывается, они с матерью украли перстень из могилы генерала Лёвеншёльда!

– Боже милостивый! Надо хотя бы нам сказать просту – неправда! Отец бредит!

– Мы не можем туда врываться… Это же последнее причастие! Поговорим с простом, когда выйдет.

Ингильберт вернулся к окошку, но вскоре опять всплеснул руками и подбежал к сестре:

– Теперь он утверждает, что не успели они взять перстень, сгорела Мелломстуга. В ту же ночь. Говорит, генерал поджег.

– Прав ты… похоже на бред. Нам он тоже жаловался, что Большой Бенгт поджег хутор, а при чем здесь…

Ингильберт даже не дослушал. Вернулся к окошку и стоял там довольно долго. А когда подошел к сестре, лицо его было пепельно-серым.

– Он говорит – генерал. Все несчастья из-за генерала. Генерал хочет, чтобы ему вернули перстень. Мать от испуга решила бежать к ротмистру отдавать кольцо, но он не позволил. Нас, сказал он матери, обоих повесят, если мы признаемся, что ограбили покойника. И она не выдержала. Пошла и утопилась.

Теперь и сестра побледнела:

– Но отец же всегда говорил, что…

– Еще бы не говорил… а сейчас признался. Сказал, не решался ни с кем обсуждать свои несчастья. А нам, детям, придумал Большого Бенгта. Мы же не знали, что в народе так называли генерала. Большой Бенгт.

Из Мерты Бордсдоттер словно воздух выпустили.

– Значит, правда… – пролепетала она так, будто это был последний выдох умирающего.