Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

— Я не был у дочери, — сказал тогда старик Штраус. — Я караулю здесь с пяти часов вечера. Меня послал Богдан. Давайте дойдем до угла пешком. Больше я ждать не буду.

Они пошли вниз по Вацскому шоссе. Некоторое время оба молчали.

— Вы третий, — нарушил молчаний старик Штраус.

— Третий? — переспросил, не поняв, Эгето.

— Трамваем ехать нельзя ни в коем случае, — сказал старик Штраус. — Высадят наверняка. Мурна тоже высадили и для начала отвели в муниципалитет. Это случилось в три часа дня, и тогда Богдан послал меня сюда. С пяти часов вы уже третий товарищ, кто пришел на остановку и хотел уехать трамваем.

— Значит, пешком? — проговорил Эгето без энтузиазма. — Прекрасная прогулка — часа на полтора!

— Что же делать! — сказал старик Штраус. — Поймите, Эгето, уезжать сейчас нет решительно никакого смысла. Сегодня в муниципалитет из министерства внутренних дел прибыл представитель с чрезвычайными полномочиями; часть социал-демократов откровенно выступила против Богдана, и с уполномоченным…

— Только-то и всего? — бросил Эгето и махнул рукой.

— А полиция! — глухо продолжал старик Штраус. — Неужели вы не понимаете: на улице Вашут восстановлена полиция! С той ночи много всего произошло. Отобрали оружие у Красной милиции и роздали его полицейским. Пока арестовали человек шестьдесят, забирают левых социал-демократов… Предатели уже обосновались. Днем лестница муниципалитета была залита кровью.

Эгето поднял голову.

— Кто сказал это? — спросил он хрипло.

— Йожеф Штраус! — чуть выпятив грудь, с гордостью заявил старичок. — И Богдан тоже… — добавил он, немного смутившись.

Эгето молчал.

— На первых допросах присутствовали уполномоченный министерства внутренних дел и представитель профсоюза, какой-то секретарь.

Сквозь надвинувшийся вечер с Дуная донесся гудок парохода.

— Они видели кровь, — тихо продолжал старик Штраус, — профсоюзный секретарь тоже видел ее! Перед зданием муниципалитета поставили двойной наряд часовых… Здесь я сяду в трамвай… Вы ничего не можете сделать. Богдан сказал, что социал-демократов одного за другим…

Они остановились на площади Лехела. Со стороны города приближался трамвай.

— Мне бы надо поговорить с ним, — негромко сказал Эгето.

— С Богданом нельзя… — отозвался старик Штраус. — Он скрывается… Вам нельзя ехать домой! — Он осторожно огляделся в потемках. — Завтра я приеду на подводе, — сказал он затем изменившимся голосом, — разыщу вас и скажу, что и как… Где я вас могу найти?

Подумав немного, Эгето назвал кофейню на улице Надор, владелице которой старик сможет передать все, что надо.

— Всего хорошего… — сказал старик Штраус и, немного помедлив, смущенно добавил — товарищ Эгето! — С этими словами он вошел в трамвай.

Эгето еще несколько минут смотрел вслед удалявшемуся красному фонарю трамвая, затем повернулся и пошел по Вацскому шоссе назад, к улице Надор. Было начало девятого, со зловещей неотвратимостью приближался комендантский час; по улицам уже курсировали патрули и кое-где проверяли документы. Эгето шел по городу, глубоко погрузившись в свои мысли. Он думал о странном маленьком старичке, с которым расстался несколько минут назад. Старик стоял на конечной остановке трамвая и поджидал тех, кого надо было предостеречь… Товарищей… Он жил на улице Вираг, через три дома от тетушки Терез. В четыре часа утра он бывал уже на ногах, хотя ему перевалило за шестьдесят; он поднимался с зарей для того, чтобы идти в магазин «Марк Леваи и сыновья. Бакалея и пряности. Оптовая торговля» на проспекте Арпада, где он работал около тридцати пяти лет, то в качестве подсобного рабочего, то помощника кладовщика, то сопроводителя грузов, то инкассатора. Возчики никого не любили так, как «папашу Штрауса», который вместе с ними жевал табак, а потом уже только нюхал его, опять-таки вместе с ними. Он обитал на улице Вираг с дочерью и сыном, но дочь его вышла замуж и переехала в Будапешт, а сын… его сын, подмастерье переплетчика Бела Штраус, в апреле 1918 года был расстрелян по приказу генерал-лейтенанта Лукачича. Это произошло тогда, когда он, Бела Штраус, в третий раз дезертировал с фронта и выяснилось, что он принимал деятельное участие в антимилитаристской пропаганде, проводимой в окопах. Вот тогда-то, оставшись совсем один в своей квартире на улице Вираг, изменился старик Штраус. Бывало, он и прежде изредка приходил в рабочий клуб вместе с сыном, и был этим очень горд; несколько раз садился за шахматы и даже слушал лекции, кивая головой в знак одобрения.