Борис Тумасов - Василий Темный

Прочитал тверской князь это письмо, призвал князя Холмского, а можайцу сказал:

– Тверь своим умом живет и князя Василия Шемяке не отдаст. Мы ему не подвластны. А еще передай можайскому князю, что дорога в Тверь ему заказана. И еще, да будет им ведомо, судить и казнить Рюриковичей одному Богу дозволено. А с Шемяки за все его козни, что творит, Господь спросит.

К Твери подъезжали, когда весна силы набирала. Сначала набухли почки в клейковине, потом вдруг разом лопнули и зазеленел лес. Василий все принюхивался, спрашивал:

– Скажи, Иван, березка лист дала?

– Пустила, отец.

– Тогда вели остановиться, хочу самолично обнять березоньку, первый листок пощупать.

Выбрался из колымаги и, поддерживаемый сыном и боярином, подошел к ближней березе. Долго поглаживал ее гладкий ствол, пощупал появившийся листочек, прошептал:

– Голубочки мои, не суждено зрить мне, как подрагиваете на ветерке, красуетесь, ровно невесты стройные на выданьи.

Возвращался к колымаге молча, усаживался и, забравшись в угол, молчал. Княжич не мешал отцу думать. Догадывался, мрачные у него мысли. Слепота его гнетет, неизвестность. И он, Иван, в страхе, как жить дальше? Чем судьбу отца облегчить? Ждал, чем кончится неопределенность. Тревоги не покидают. Ужели и Тверь встретит их как и Новгород Великий, откажется принять их, дать приют. И тогда предстоит им уехать в Литву, жить в чужих землях.

Но княжич не заводил с отцом о том речи, с нетерпением ждал, что скажут им тверичи.

Княжич еще города не увидел, лишь далекий гул колокола послышался и донеслись людские голоса. Высунулся Иван в оконце, толпу разглядел, священники в ризах, впереди в красном плаще, волосы ветер треплеет, тверской князь с боярами и люд.

Радостно забилось сердце у княжича Ивана, ждут их тверичи, значит, примет Тверь князя московского Василия…

Допоздна засиделись в большой дворцовой палате тверской князь с московским да княжичем Иваном и боярами ближними: Ряполовским, дворецким и Холмским.

Вели разговор о Шемяке, как по-воровски Москву захватил и Василия с великого княжения скинул. Речь перекинулась на можайского князя Ивана, и Василий поведал, как напал на него можаец, ослепил и в Углич увез.

Рассказал великий князь московский, как из плена бежал зимой, в мороз пробирался в Великий Новгород, на помощь и приют новгородцев расчет держал, а они на вече отказали. Прогнали великого князя московского, аки пса бездомного. Ко всему, потешались, Новгород, де, город вольный, кого милует, а кому и на ворота указывает. И новгородский посадник Исаак Борецкий ни слова в защиту не проронил, на вольности города ссылался.

Тут Михайло Дмитриевич Холмский посохом пристукнул, заговорил резко:

– Доколь рознь терпеть будем, князья и бояре, не пора ли нам единиться, да Русь успокоить, чтоб недруги наши силу ее учуяли. А мы все врозь да врозь. Нет седни здесь владыки Вассиана, и он о том бы сказал, опомнитесь, люди!

В палате нависла гнетущая тишина. Положил князь Борис руку на посох, застыл выжидающе. Боярин Семен бороду седую в кулаке зажал, на пустые глазницы великого князя московского взгляд метнул, а тот голову задрал, незряче в потолок уставился. И только Холмский повел по палате головой, на княжича Ивана глазами уставился.

Тут хриплый голос Василия раздался:

– Божье испытание ниспослано нам, великий князь тверской Борис Александрович, и как нам поступать, Господь укажет. На его милость положимся.

Потупилась Марьюшка, а отец по-доброму усмехнулся в бороду:

– Да ты, доню, не красней. Княжич Иван не только статью выдал, но и разумен. Приглядись к нему, донюшка, получше…

Минул месяц. Повез Борис Александрович московского князя на дальнюю заимку, пчелиный облет послушать. Князья на первой повозке ехали, а позади рысили тверской княжич Михайло и московский Иван.

Борис с Василием словами перебрасывались. Тверской князь вида не подавал, что московский князь незрячий, говорил:

– На дальней заимке бортни отменные. Стоит бортнику зазеваться, как семья отроится. Меда на весь год в достатке. А берут его пчелы не только с лесного цветения, а и с полей гречи и льна. Я те, князь Василий, показал бы, когда лен зацветет, ровно море по полю разольется голубизной.

– Того мне, князь Борис, уже не видать, – подал голос московский князь.

Борис грусть его уловил.

– Ты прости меня, князь Василий.

– Да уж что там, – махнул рукой московский князь, – мне бы ноне стол московский воротить.