Владимир Фромер - Хроники времен Сервантеса

— Разве страсть — это отрицательное качество? — спросил молодой поэт, любимец хозяйки дома.

— Человек, лишенный страстей, бесцветен, — ответил Сервантес. — Страсть — источник энергии и огненный двигатель всего. Но, став самоцелью, она превращается в зло.

Хозяйка дома, очаровательная дама средних лет, супруга одного солидного чиновника, решила перевести острый разговор на другую тему:

— Недавно мне посоветовали попробовать китайскую кухню. У них так много приправ и специй, возбуждающих аппетит. В последнее время я его совсем утратила, — пожаловалась она, поедая сочную малину со взбитыми сливками. Сидящий напротив Сервантес, словно поддакивая хозяйке, произнес серьезным тоном:

— Самая лучшая приправа есть не только в Китае, но и у нас.

— Какая же? — поинтересовалась хозяйка.

— Голод, сударыня. Бедняки, не испытывающие недостатка в этой приправе, всегда едят с аппетитом.

Сервантес был счастлив. Он знал, что подарит миру нечто бесподобное, то, чего он никогда еще не видел. Каждый вечер он погружался в рой образов и в череду острых ощущений, видений и мыслей, сопровождавших похождения его героя. В одном ясном озарении постигнул он наконец ускользавший от него прежде смысл его судьбы, походившей на цепь независящих друг от друга случайных событий. Он заключался в том, чтобы написать «Дон Кихота».

Сервантесу было так хорошо, что он совсем забыл, что находится в тюрьме. Но настал день, и появился верный Гвидо.

— Твой долг уплачен, — сказал он, — Ты свободен, Мигель.

Гвидо выглядел усталым и измученным. Сервантес пристально посмотрел на него и все понял:

— Ты продал свою картину, свою Марию, — сказал он тихо. Гвидо пожал плечами:

— Это всего лишь картина. Я нарисую другую.

«Мне никогда не выплатить ему своего долга», — подумал Мигель, обнимая друга.

Король Филипп знал, что не будет ему легкой смерти, ибо Господь склонен подвергать жесточайшим испытаниям самых верных своих слуг, прежде чем наградить их вечным блаженством. Тот, кого Господь всего беспощадней испытывает, будет выше других вознесен. Филипп часто думал об этом, стоически перенося выпавшие на его долю страдания.

А они были ужасны. Судороги и кровавые поносы не давали ему покоя. Его исхудавшее тело, истерзанное водянкой и хронической подагрой, покрылось нестерпимо чесавшимися гнойными язвами. Голова раскалывалась от боли. Его мучили тошнота, одышка, бессонница и сжигавшая внутренности жажда. Врачи запретили ему холодную воду, а теплую давали чайными ложками. Он подумал, что теперь уже глупо выполнять предписания врачей, и попросил стакан ледяной воды.

— Ведь это уже не имеет значения, не так ли, доктор Гельвеций? — спросил он своего лейб-медика.

Доктор, поколебавшись, ответил:

— Это сократит жизнь Вашего Величества на четверть часа.

Ему принесли кубок воды со льдом. Он осушил его жадными глотками. Вода имела странный привкус. По-видимому, доктор подмешал в нее наркотический порошок, чтобы уменьшить его страдания. На минуту ему стало легче, но при этом он ощутил такую слабость, что понял: конец уже близок. Его выкупали, смазали язвы душистым бальзамом, заглушающим запах разлагающегося тела, и осторожно перенесли на постель. Он попросил подать ему золотое распятие с изумрудами — семейную реликвию, передававшуюся из рода в род, и зажал его в костлявой ладони. Точно так же держал его отец Филиппа император Карл, умирая в Юсте.

Филипп не утратил ясности мысли. Нравственные его страдания были сильнее физических мук. Сорок лет управлял он одной из самых могущественных империй на свете. Его власть над огромными территориями Европы и Америки была безграничной. Он располагал регулярной армией из пятидесяти тысяч отборных солдат. Испанский флот мирного времени насчитывал сто сорок галер. Он имел полное превосходство над другими государствами и на суше, и на море. Его империя обладала монополией на торговлю и в Америке, и в Индийском океане. Испания получала и распространяла по своему усмотрению все золото Запада и все пряности Востока.

Ни пылкая храбрость французов, ни сомкнутый строй швейцарской фаланги, ни искусство английских лучников не могли остановить натиск испанской пехоты. В XVI веке испанцы были для всех народов, даже для неукротимых англичан, тем же, что римляне для греков в эпоху величия Рима. Испанцы не обладали таким гибким умом и такой тонкостью восприятия, как англичане или французы. Зато они превосходили их в твердости характера, в доблести и в чувстве чести. Ни в одном государстве, даже в елизаветинской Англии, не было в XVI веке стольких выдающихся личностей, как в Испании. И почти все знаменитые испанские поэты и писатели выделялись также или как воины, или как политические деятели.