Мусагит Хабибуллин - Атилла

Пока они разговаривали, небо заволокло чёрной тучей, заполыхали молнии, загрохотал гром, и хлынул ливень. Река вышла из берегов, залила пойму. Лишь через неделю река вернулась в свои берега и, успокоившись, как обласканная женщина, понесла свои воды дальше. После обильного дождя луга и тугаи, даже небольшие взгорки, покрылись густой шелковистой травой. Застоявшиеся животные, в особенности лошади, старые и молодые, как резвые жеребята, скакали по лугу, задрав хвосты. Увидев за рекой табун, полные нетерпения и страсти жеребцы, запрокинув головы, оглашали степь громким призывным ржанием.

А что сказать о молодцах-мужчинах, десять лет не знавших женской ласки? Как зачарованные, смотрели они на сарматских девушек, полоскавших за рекой бельё, и вздыхали: «Э-эх!» Крылья бы им теперь, уж они взмыли бы в воздух и понеслись, как птицы! Но они, увы, не птицы. Лишь душа рвётся, тоскуя.

Мангук-хану стало известно, что, несмотря на запрет, несколько смельчаков снова переплыли на лошадях реку и захватили сарматских полоскальщиц белья. И девушки, якобы, сами, по собственной воле поехали с джигитами. Поверить в это было трудно, но Мангук-хан не стал разбираться, решив и на сей раз промолчать. Он ждал возвращения Конбаш-атакая от сарматов. Неделя уж подходила к концу, а его всё не было. Мангук-хан лишился покоя и сна.

Прошло семь дней. Терпение хана иссякло. Он вскочил на коня и поехал к Итили. Телохранители хотели было последовать за ним, но он махнул рукой, веля им остаться. В бездонном голубом небе ни единого облачка, распластав широкие крылья, парил ястреб, где-то совсем близко, чуть ли не над самой головой, звонко пел жаворонок. То ли ястреб, который медленно покачивался в воздухе, то ли песня жаворонка навевали на хана пронзительную грусть… Тут он заметил вдруг атакая, который переплывал Итиль. Сарматские джигиты везли его в лодке. Куда девалась грусть – хан с нетерпением стал ждать старика. Немного постояв на круче, он помчался вниз и увидел, что Конбаш улыбается ему.

– Ну-ну, и что за радостную весть привёз ты своему хану, атакай? – крикнул он не в силах более ждать.

– Сперва пригласи к себе в юрту, напои кумысом, – отвечал старик, – а уж потом спрашивай.

Пока они ехали рядом по дороге, придерживая лошадей, Конбаш-атакай отвечал на вопросы, которые занимали хана более всего. Оказалось, что старика встретила сама Сафура-бике. После смерти её отца, Сармат-хана, его место занял Бахрам-бахадир, получивший титул бека. Этот человек с благословения хана Сармата стал ей мужем. Живут дружно, вот только детей у них нет.

Выходит, она забыла его, не ждёт. Ну что ж, Мангук ведь и сам изменил ей – два раза женился за время разлуки.

– Ладно, атакай, спасибо, что выполнил просьбу. Завтра утром соберёмся и поговорим обо всём.

Конбаш-атакай ещё некоторое время оставался у хана. Рассказал, что виделся у сарматов с небезызвестным Даян-атакаем, который тяжело болен и не встаёт с постели.

Мангук-хан слушал рассеянно. Его по-прежнему занимали мысли о ханской дочери. Выпив кумыса, старик пустился в описания невиданной красоты Сафуры, не подозревая, что слова его ранят сердце хана, наполняя сожалением и раскаянием.

Проводив атакая, хан долго не мог успокоиться. Он снова сел на коня и поехал к реке. Отъехав довольно далеко от становища, Мангук-хан придержал коня и вдруг затянул песню, протяжную и полную грусти. Он был прекрасным певцом с сильным и приятным голосом. Во время праздников его всегда просили петь. Сегодня он запел впервые после смерти отца. Чувства переполняли его и песня сама вырвалась на волю. Она широко понеслась по степи. Унуки в становище услышали её и выбежали из домов, чтобы послушать. Возможно, голос его долетел и до сарматов. Песня была о Сафуре, о любви юного Мангука к дочери хана сарматов.

Закончив песню, он задумчиво, шагом поехал вдоль берега, потом вдруг хлестнул коня и пустился во весь дух. Сделав на бешеной скорости большой круг, хан вернулся к себе и был удивлён, увидев недалеко от своего дома толпу. Люди ждали его, несмотря на поздний час.

– Спой, хан, спой ещё! – кричали ему.

Но Мангук лишь рукой махнул и рысью направился к своей юрте. Бросив повод азамату, он вошёл в дом и, скинув на устланный кошмой пол кожаную подушку, лёг, заложив руки за голову. Глядя сквозь отверстие в потолке на усыпанное звёздами небо он задумался. Войти к хану никто не решался. Возможно, люди, знавшие о несостоявшейся любви Мангука к дочери сарматского хана, догадывались, о чём он грустит.