Гульсара Туктарова - Два берега – одна река

– Бог своих не даёт, так нехристя приняла! Сама басурманка, вот те и чёртово отродье в дом!

Вот это уже стерпеть Марья не могла, пошла в обход стола к обидчице с ножом в руках. А та и ждать не стала, с визгом полетела по берегу, орала:

– Спасите, режут!

На берегу свалены снасти, мережи, всякое рыбацкое барахло. Вот и наступила босыми ногами на старые весла Маланья, споткнулась и полетела, легла носом в песок, подол задрался, срам весь открылся народу. Встать не может, запуталась руками в обрывках сети, барахтается. Марья и бегать за обидчицей не думала, упёрлась руками в бока, и давай со всеми вместе хохотать над Маланьей.

– Есаула зовите, скажите, Маланья ждёт готовая, раздевать не надо, только от песка отряхнуть. – И добавила два слова, одно из которых стало навсегда прозвищем Маланьи. – Береговая….

По старости Маланья даже откликаться стала на «береговую» … Вот так закончился бабий сход.

Среди детворы на берегу была и Анюта-басурманка. Подружка у неё завелась, Настёнка, заходила к ним домой, звала играться. Анька улыбается, кивает головой, но не идёт. А тут и спрашивать Настенька не стала, взяла за руку и повела к берегу. Затерялась среди ребятни новенькая: в платочке, в сарафанчике, помогает старшим. Запах рыбный для девочки дурной, но терпит, старается. Когда схватились Марья с Маланьей, она неподалёку была, понимать не понимала, но смотрела во все глаза. И когда полетела худая злая Маланья по берегу и упала, то такой смех на неё напал, что остановиться не могла. Босая, с грязными руками Аня впервые причастилась счастливым смехом к новой жизни: к тревожному запаху реки, к слепящей водной глади, переходящей в небо и восходящей до самого солнца, золотому теплому песку под ногами, к весёлым голосам ранее чужих людей.

К осени Аня кое-как различала слова, а где не поймёт, там догадается. Ваня учил её: «трава», а она – «тиава», он – «курица», а она – «кулити», он «догоняй!», а Аня – «дагани!». Как малое дитё! А она стесняется: в степи девочки даже с братьями не разговаривают, стыдно с мальчиками общаться, имена отцов и братьев нельзя вслух говорить, тоже стыдно. Поэтому радуется подружке Настеньке, бежит за ней повсюду, схватывает слова, повторяет про себя.

Марье грех жаловаться: по дому девка помогает, по огороду ползает, траву выбирает, смышленая, а всё одно душа к ней не лежит. Да одеть-обуть к зиме надо, помнит по себе, как это – до весны из дома не выходить.

Василий с охотниками вернулся скоренько: никуда казаков не заслали, по весне будут собирать поход. Ватага готовится к осенней путине, чистят ледники под зиму, бьют новые корыта, сараи пристраивают на берегу. А себе сено завезти надо, скоро дожди, а хлев утеплить надо – Пеструшка стельная… Нет мужика дома! Спасибо, что ночевать домой ходит! Марья бушует с обиды: овец стричь надо, чистить овчарню, бочки для засола прохудились, а муженёк где-то от двора бегает. Хорошо, что Ваня слушается, под рукой всегда. Наладила детей в лес отсылать за грибами днём, вон столько их носят из лесу.

Аня никогда не была в лесу, ходила несколько раз с Фатимой в заросли тамариска, и там всего боялась. Степь ровная, на десятки верст виден каждый бугор, тропки разбегаются, как нитки от разодранного клубка пряжи, прячутся под кочками юркие ящерицы, выползают змеи, похожие на камчу, на солнце… Бежит-переливается ковыль, и душа летит вдаль…

Здешний лес редкий, неширокий. Вдоль Волги толпились сосенки, а дальше шёл чистый молодой березняк. Дети с радостью бежали за грибами, аукаясь и перекликаясь, уходили вглубь. Ванятка любил, как и отец, лесной дух, любил деревья. Он и думать забыл про названную сестрицу, заскочил сам в лесок и пропал. А Аня боится идти дальше, пугает её сумрак, звуки, густая трава под ногами. Чуть прошла подалее, как наверху что-то застрекотало-зашумело! Испуганная девочка метнулась назад, села на корточки и зарыдала. Тут и напала на неё дикая тоска, скрутила все жилочки её маленького тельца… И только здесь, на краю страшного леса Аня поняла, что никогда не увидит бабушку, мать, отца, никогда не обнимет своих родных… Всё, что упорно закрывала от себя самой, вдруг вырвалось в горестном плаче. Как воют щенята по убитой матери волчице, так и Мариам завыла тоненько и визгливо…

Очнулась оттого, что кто-то поднимал её с земли и кричал в лицо: «Замолчи, Аня!» Приходя в себя, вдруг увидела синие испуганные Ванины глаза. Холщовая вытертая рубаха болталась на худом теле, белые брови поднялись домиком под загорелым высоким лбом, но стоял он, крепко расставив ноги, готовый ринуться на каждого, кто обидит Аню. И она уткнулась головой неловко ему под правое плечо, изредка вздрагивая от всхлипываний.