Валерий Есенков - Отпуск

– Таким вы мне больше нравитесь, Гончаров! В конце концов, бросьте вы вашу апатию, ваши уловки и тонкости в комитете! Не к лицу они автору “Обыкновенной истории”, честное слово, совсем не к лицу!

А он таким себе не нравился вовсе и, уже сожалея о вспышке, бесполезной и глупой, унижавшей его, раздраженно, чуть не обиженно возразил:

– Благодарю за дельный совет. Я обдумаю его на досуге.

Никитенко примиряюще улыбнулся, обернувшись к нему:

– Буду рад возвратить обществу вашу бесценную силу образованности, силу ума. Поверьте, милейший Иван Александрович, надо уметь желать, желать трудиться честно, умно, а вы окончательно заленились, мой друг.

Он сердито передразнил:

– Вот именно: не только честно, но и умно!

Никитенко как-то сбоку поглядел на него:

– А знаете, вы ужасно напоминаете мне Тимофеева!

Он чуть не с угрозой переспросил:

– Что-о-о?

Никитенко весело рассмеялся, видимо, ожидая именно такого или похожего восклицания:

– Не сердитесь, в ином напоминаете, разумеется, смысле.

Досадуя, что вдруг оскорбился дурацким сравнением, он проговорил, вновь пытаясь шутить:

– В каком же ином?

Никитенко с игривой легкостью заспешил:

– Я не видал его лет пятнадцать, правду сказать, насилу признал. Лицо точно распухло. Женился, говорит, взял за женой кое-что, бросил служить.

Браня, сердясь на себя, безуспешно пытаясь взять себя в руки, он будто посетовал, будто простодушно и вяло:

– Мне бы жениться… найдите жену… проклятая служба заела…

Никитенко покачал головой:

Бросьте шутить, вам никогда не жениться. Бывало, Тимофеев, вы помните, уйму писал. Правда, процесс писанья, как я замечал, совершался у него сам собой, в роде животного отправленья, всё само собой превращалось в стихи, стоило присесть без единой мысли за стол.

Он притворно вздохнул:

– И дает же Бог благодать.

Никитенко продолжал с увлечением, не обращая на него никакого внимания:

– И стихи выходили всё гладкие, вот что удивительно, даже со смыслом.

Он протянул сокрушенно:

– Талант, несомненный талант.

Никитенко выдержал паузу и сказал наконец свою шутку:

– Только, по-моему, без ведома автора.

Он словно мечтал:

– Мне бы так… насладиться поэзией, творчеством…

Никитенко возмущенно воскликнул:

– Насладиться? Да знаете ли вы, что творчество – это труд, труд и труд, а вы – наслаждение!

Он возразил:

– Позвольте, с физиологической точки зрения наслаждение творчеством одинаково с наслаждением от сигары и потому скорее отдых, чем труд.

Никитенко видимо сдерживал праведный гнев:

– Умоляю вас, умоляю: перестаньте кощунствовать! Хотя бы при мне! Наслаждение от сигары! Вы циник, циник! Но продолжаю: его стихами наполнялись журналы, было издано три тома его сочинений с портретом, вы бы помнить должны.

Он помнил, однако сказал о другом:

– Мне бы с Глазуновым договориться, но… без портрета.

На эту выходку Никитенко не стал отвечать:

– Нынче, когда в нем стали деньги, у него развилось такое странное направление: пишет и прячет в стол. “Что не печатаете?” – спросил я его. “Да так, – говорит, – ведь я пишу потому, что мне пишется”.

Он уже угадал, что последует далее, но ему не писалось, и он, словно с недоумением, протяжно спросил:

– А я-то здесь что?

Никитенко улыбнулся с выражением своего превосходства:

– И вы не пишете, оттого что не пишется!

У него вырвалось неожиданно, как ни приготовился он к подобному афоризму:

– А вы?

Никитенко воздел вверх длинный палец, похожий на гвоздь:

– А я всегда пишу, почти всякий день непременно. Другой раз никакая мысль на ум не идет, а я сяду за стол, голову обхвачу и жду терпеливо. Вы не поверите, бывает, что придумаю что-нибудь часов через пять, это, разумеется, только по одним воскресеньям, в будние дни эдак не посидишь. Вот что значит настоять на своем, характер свой показать. Мысль добывают терпением! Без терпения, я вам доложу, не сделаешь ни-че-го!

Со всей этой дичью он никак согласиться не мог, однако с привычной вялостью произнес:

– Вот и помогай вам Господь!

Никитенко торжествовал:

– Я знал, что вы согласитесь со мной! Между нами это самое главное, то есть то, что я умею вас убеждать! Только перестаньте вы затворяться! Вас нигде не видать! Я наше время необходимо действовать, как никогда, то есть появляться повсюду! Вас ждут!

Он неторопливо, без осуждения, без одобрения, думал о том, что Никитенко как проповедует, так и поступает всегда, понемногу на всё одарен. Глядишь, посидит в комитете цензуры, взойдет на университетскую кафедру, к жизнеописанию без страсти любимого Галича приищет ещё один документ. Но ни в один омут не бросится с головой. То на одном бережку посидит, то на другом, слушает шелест тихой волны, черпает прибрежный песок и с удовольствием держит в ладони, не пробуя зачерпывать с самого дна. Литература ни худа не увидит от него, ни добра, студенты не вспомнят ничем, жизнеописание Галича едва ли дотянется до конца, а трудолюбивый, прекрасный во всех отношениях человек, разновидность хлопотливых и дельных бездельников.