Дэн Шерман - Любивший Мату Хари

— А французы? — спросил Бушардон. — Как вам нравятся французы?

Она ответила ему со вздохом, что сегодня любит их меньше, чем раньше... В политическом смысле, сказала Мата Хари, она никогда особенно много не думала о немцах до весны 1914 года. А после, по своей собственной воле, она написала пространное письмо Адольфу Мессиме, французскому военному министру, сообщая ему о тревожных слухах, которые дошли до неё в Берлине.

— И какова, если быть точным, природа тех слухов? — спросил Бушардон.

— Война, — ответила она. — Природой тех слухов является война...

— Значит, вы действовали в качестве шпионки на стороне Франции и перед тем, как начались военные действия? Верно?

— Я бы не сказала, что действовала как шпионка. Скорее, я бы просто сказала, что мсье Мессиме — мой старый друг, и я действовала как обеспокоенный гражданин Республики.

— Но вы не гражданка Республики, мадам. Вы гражданка нейтральной страны, которая с выгодой для себя продаёт патроны враждующим сторонам.

— Хорошо, в таком случае я действовала как женщина, предпочитающая мир войне, как женщина, заботящаяся о мире...

Описывая свои недавние авантюры с немцами в Мадриде, она, казалось, вновь начала верить в свои прежние фантазии. Она сказала, что ей пришлось использовать весь свой ум, а также немного женской хитрости, чтобы переиграть своих противников. Невзирая на простоту, с какой он держался, майор фон Калле оказался очень умным противником. Дважды в разговоре он почти уличил её... всё это время её рука лежала всего в нескольких дюймах от пистолета в его столе.

— А откуда вы знали, что майор держит оружие в своём столе, мадам?

— По его взгляду, капитан. Я почувствовала это по его взгляду.

— Замечательно. Пистолет находился так близко, и вы всё-таки продолжали опасную игру в «кошки-мышки».

— От этого зависела моя репутация. Моя миссия. К тому же я знала, что он владеет важными сведениями о германской подводной атаке, и я намеревалась получить эту информацию...

— И получили?

— Мне кажется, если вы прочитали моё сообщение капитану Ладу, ответ на этот вопрос очевиден.

— О, мадам, я прочёл сообщение и должен вам сказать, ваша информация не имеет никакой ценности — ничего, что не могло быть выужено из любой германской газеты.

— Возможно, вам придётся прочесть его снова, капитан.

— Я так не думаю.

В этот день её перевели в камеру, находившуюся в другом отделении тюрьмы, на углу улицы Фобур Сен-Дени и бульвара Мажанта. Называемый здешними menageru [48] Зверинец (фр). , весь блок предназначался для шпионов. Условия были ужасными. Коридоры кишели крысами, соломенные тюфяки — вшами. В камере стоял жестокий холод, сквозь щели задували сквозняки. Еда была сносной, но предполагалось, что Зелле станет за неё платить.

За эти три дня её посетили двое: врач Бизар и протестантский священник. Бизару сказать было почти нечего, в то время как священнослужитель говорил о спасении. Он выдал ей Библию — покрытый налётом плесени том с сотнями пометок на полях. Она читала её, бессистемно перелистывая страницы, пока не находила какой-нибудь псалом или абзац, знакомый с детства. Ей редко удавалось взять книгу в руки больше чем на час, за исключением поздних ночей, когда она вдруг понимала, что захвачена Книгой Бытия или некоторыми из последних глав Откровения.

Хуже всего были ночи. Среди заключённых находилась эльзасская девушка, полубезумная, которая рыдала и пела гимны. Кто-то играл на губной гармошке, и женщина беспрестанно кашляла. Время от времени слышались крики.

Она вновь встретилась с Бушардоном на четвёртый день, утром. Предыдущей ночью холодный атмосферный фронт нагнал такой холод, что вода покрылась льдом, и пальцы Зелле были слегка одеревеневшими. Она обнаружила также, что десны её кровоточат — из-за отсутствия свежих фруктов, решила она. Бушардон отметил только, что она, кажется, встревожилась, когда вошла в кабинет и увидела молодого стенографиста Мануэля Бодуэна.

Бушардон составил список вопросов, возникших после показаний, данных в предыдущий день, и Зелле скоро поняла, что возвращается в ответах к середине своей жизни и к тому печальному периоду в Берлине. Интонация её рассказа, однако, слегка отличалась от той, которая была во время предыдущего допроса. Она более не пыталась приукрасить незначительное или преуменьшить что-либо. Её голос звучал невыразительно. Она продолжала сжимать платок большим и указательным пальцами.