Дэн Шерман - Любивший Мату Хари

Он задремал, видя зыбкие картины того первого утра, когда они встретились. Он спал, потом проснулся на рассвете и обнаружил — ничего не изменилось.

Он оставался в постели пять дней. После того как врач сделал ему укол, он проспал большую часть этого времени.

Конечно, к тому моменту, когда он достаточно поправился, чтобы встать с кровати, Зелле уехала... по всей видимости, приплясывая от радости, отправилась в Париж забрать обещанное вознаграждение за то, что перехитрила германскую разведку. (Некий сенатор Жуниа рассказал Грею, что Зелле, возвратившись в Париж, была в ярости, поняв — французские агенты распространяют информацию, будто ей невозможно доверять. Что до фон Калле, он тоже, казалось, более не интересовался ею после того, как она отказалась раздеться в его кабинете).

Во всяком случае, она уехала обратно в Париж, оставив Грея в очередном периоде охлаждения, с одной только устойчивой лихорадкой и тремя или четырьмя набросками, сделанными за это время. До него наконец дошло, что врач с уколами, вызывающими сон, преотличным образом мог быть подослан... Саузерлендом? Данбаром? Казо? Все прекрасные парни, все патриоты на службе у своей страны!

После телеграфного сообщения в Лондон — краткого описания сложившихся обстоятельств — он ждал ещё неделю, прежде чем получил ответ. Оказалось, они лишь хотят, чтобы он вернулся обратно в Англию... возможно, для того, чтобы разрушить жизнь ещё кому-нибудь.

За ней пришли утром тринадцатого февраля 1917 года — пять инспекторов во главе с шефом полиции Приоле. Едва встав после ночи в «Опера», она приняла их в халате. В официальном обвинении записано: «Женщина Зелле, Маргарета, иначе известная как Мата Хари, проживающая в отеле «Палас», протестантской веры, по национальности голландка, пяти футов восьми дюймов роста, умеющая читать и писать, обвиняется в шпионаже, предположительном сотрудничестве с врагами, передаче им информации и в попытке помочь им в их действиях».

Вскоре после заключения её в тюрьму Сен-Лазар сделана фотография, но к тому моменту её трудно уже узнать. Её первая камера оказалась обитой войлоком и очень мала, едва ли больше, чем шкаф. Здесь отсутствовали удобства, мебель. Тусклый свет. Её первым посетителем был врач, доктор Леон Бизар. (Необыкновенно симпатичная личность. Более поздние воспоминания содержали только фактический отчёт о её пребывании в Сен-Лазаре. Все иные истории — о том, что она настаивала на ежедневной ванне из молока, или её попытках соблазнить охранников, её диковинном балете «ню» — лживы). Её первые требования были совершенно разумными: она попросила одеяло, разрешение пользоваться телефоном и тазик тёплой воды.

Первый круг допросов начался примерно в час дня. Её провели через лабиринт коридоров в комнату на третьем этаже в канцелярии, где она встретилась с худым офицером с большой головой, изогнутыми дугой бровями и тонкими усиками. Про себя она назовёт его «голованом» и сравнит с персонажем политической карикатуры. На самом деле это был грозный капитан Пьер Бушардон, главный следователь. К сорока шести годам он заслужил в Руане репутацию сурового обвинителя, прежде чем принял пост rapporteur miliraire [47] Военного референта. . Это был яростно консервативный, забывающий о себе человек долга, твёрдо принадлежащий к тому слою французского общества, который не доверял людям из артистического мира.

Он жаловался, что когда в его маленьком кабинете собирались десять — двенадцать офицеров, чтобы обсудить дело, тот «походил на метро в час пик». Здесь стояли два стула, стол, книжный шкаф со стеклянными дверцами. Одно окно выходило на реку и прелестный кусок набережной де Л’Орлож. Однако со стула заключённого ничего не было видно.

Она сидела, усталая, по-настоящему измученная, и отчаянно хотела, чтобы они разрешили ей помыться. Бушардон сообщил, что она вошла в его кабинет осунувшаяся, «с прядями волос, прилипшими к вискам». Но она не была чрезмерно испугана, по крайней мере сперва.

Всё началось в тоне самой обычной беседы. «Пожалуйста, расскажите мне историю вашей жизни», — сказал Бушардон. Зелле мяла в руках носовой платок, который она обнаружила в рукаве своего платья, Бушардон ждал с автоматической ручкой и бухгалтерской книгой — орудиями своего дела.

Она начала неуверенно, останавливаясь на том, что, по её мнению, Бушардон хочет услышать, — на её взаимоотношениях с немцами. Она сказала: как свободная артистическая натура, она никогда не придавала значения политическим барьерам. Естественно, немцы несколько бестактны, но в той же степени, что австрийцы или турки.