Валерий Есенков: Игра. Достоевский

Ему было тревожно и трудно. Он делал двойную, он делал тройную работу. То и дело приказывал он себе крепко-накрепко быть сегодня невозможно спокойным, чтобы наивозможнейше строго держаться своей самой простой и разумной системы. Он нетерпеливо и быстро шагал по щербатому чистому, скользкому на вид тротуару, который в этой немецкой земле старательно выметали каждое утро, словно квартиру. Он одну за другой вторую курил папиросу, глубоко и жадно затягиваясь крепко горчившим успокоительным дымом. Он искоса взглядывал на закрытые окна серого дома, невозмутимо дремавшего на той стороне.

В этом чёртовом месте такие дела обделывались ужасно обыкновенно. В городе были целые магазины, которые только и промышляли закладкой золота, серебра и носильных вещей, обдирая закладчиков на половину цены.

Но большие конторы и магазины теснились к самому центру, у всех на виду, он же нарочно выбрался в этот, поплоше, в глухом и пустом переулке, не желая мерзость свою выставлять напоказ.

Да, это мерзость, мерзость была, несомненно! Он это знал! Через неё, через мерзость, унизительно сознавая, что это именно самая непотребная мерзость, ему предстояло, безвыходно, неизбежно, переступить!

Ноздри его раздувались. Он был нетерпелив по натуре своей, и уж если надо переступать, так немедля. Пустая задержка раздражала его. Он торопился, развлекая себя, представить того припоздавшего барышника, скрягу, который так долго не открывал свой бесстыдный вертеп. Должно быть, ужасно похож на гнусного папашу Гранде, крепко сбитый, худой, в потёртом жилете, в тяжёлых, подбитых гвоздями, с медными пряжками башмаках. Впрочем, пардон, папаша Гранде спозаранку вставал. Ну и чёрт их всех побери!

Он видел, что железные ставни всё ещё не открыты, и порывисто, озабоченно думал о том, что вновь бросил ради проклятой игры самую спешную, главное, давно уж оплаченную работу над, начинало казаться по временам, бесконечной статьёй. Эти беспрестанные остановки мешали, сбивали, расслабляли и бесили его. Начатое любовно и страстно могло захиреть и остыть, а он, и тоже под самое крепкое, самое честное слово, обязался прислать два-три печатных листа, и все мыслимые и немыслимые сроки давно проходили, и ядовитая совесть неустанно грызла его, не давая покоя душе, и что бы ни делал, чем бы ни занимался, даже во сне, имя Белинского, о котором эта вперёд, за бедные деньги, проданная статья, не выходило у него из ума.

Он, впрочем, мимоходом заметил, что утро взыгралось ясным и чистым. Любоваться бы, наслаждаться бы им! Однако именно это ясное утро своей чистотой ужасно мешало ему, точно напоминало, язвило его, что сам он нынче вовсе не чист, и он, клоня голову, глядел больше под ноги, на видавшие виды, обагрённые кровью, омытые потом древние камни. К его маете подходил бы вернее балтийский серенький осенний денёк.

А железные ставни продолжали тупо чернеть, словно бельма. Их освещало весёлое жаркое солнце. Его живительный свет делил эту тёмную улочку пополам. На той стороне, где он метался взад и вперёд, ещё лежала густая прохладная тень. Дым папиросы медленно таял в её неподвижной, спокойной прозрачности. Его волновало, что с годами он почти забыл внешность Белинского. Будто помнился лоб под космами светлых волос, спадавших почти всегда на глаза, будто свёрнутый в сторону нос. Он, кажется, мог бы сказать, что Белинский был щупл и зелен с лица, но скорей потому, что знал о болезни его. Впрочем, надо ли вспоминать? Ведь всё это, в сущности, но было нужно ему, его цель была выставить ярко и выпукло идею Белинского, с какого боку тут нос, но всё равно вспоминал, налево сворачивал или направо, чтобы подобная мелкая пыль пустяков потом не мешала вдохновенному жару труда. Нет, естественно, даже твёрдо припомнив, о носе он не стал бы писать, однако и то, что было позарез необходимо ему, всегда незримо жившее в нём, которое невозможно было забыть, если бы даже захотелось забыть, непрестанно менялось, и трудно было это необходимое удержать в том именно виде, в каком оно было тогда, когда он был всей душой близок и дружен с Белинским.

И вдруг на мгновение вспомнил, как это было в те подернутые дымкой забвения дни, порывистей, неровней зашагал, приближаясь всё к той же толстой каменной тумбе, источенной временем, жадно стремясь к перу и к бумаге, но, уже готовый стремительно мимо пройти, машинально скользнул взглядом по закрытым железными ставнями окнам, возвратился сердито назад и опять забыл то, без чего никак не выходила статья.