Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Ему же необходимо было проникнуть в самую сущность вещей, в самую основу основ. Он должен был крикнуть, что всюду страдал человек, страдал и страдал оттого, что всюду унижен и оскорблён. По этой причине он находился в самом крайнем лихорадочном положении. Поэма, казалось, была совершенно готова. Роман уже просился литься с пера. Он ощущал, что поэзия есть. Он жаждал написать хорошо, уж это было его непременным условием. Да в тот год примешалось одно обстоятельство чрезвычайное, которое в особенности бодрило и страшило и не пускало его. Обстоятельство в самом деле огромное: он только что возвратился, был перерыв в десять лет, для пишущего человека почти всегда верная смерть, и от неудачи или удачи зависела вся его будущность в литературе, вся карьера, вернее сказать, вся судьба. Впереди ждали месяцы бессонных ночей и награда за них, когда он окончит, то есть спокойствие, отдых, кругом себя ясный взгляд, сознание, что сделано всё, что сделать хотел, главное, главное то, что настоял на своём.

И он приступал, приступал и никак не мог приступить. Квартирка мерзейшая, теснота, нищета, Марья Дмитриевна, бледная, исхудавшая, захандрившая, без всякого интереса к нему, то есть тленно к сердечному делу его, которое предстояло совершить так хорошо, как ещё не совершал никогда, раздражённая уже беспрестанно, до попрёков самых несправедливых и самых ужасных, убивавших поминутно его, так что уж он дошёл до того, что днями из дома бежал, возвращался прямо на самую ночь, с обречённым видом где-нибудь сидел в стороне, пока затихала больная жена, пока беспутный Паша вместе с ней затихал, мальчик милый и добрый, с прекрасной душой, однако неисправимый бездельник, отправлялся на кухню, кипятил самовар, заваривал чай самый крепкий, пил стакан за стаканом внакладку, до того, что порой получался сироп, а всё как-то вяло и бестолково брело.

И вдруг закипело. Брату Мише выдалось разрешенье на новый журнал. Журнал необходимо было наполнить, а чем? Он и бросился разом на роман, на статьи, статьи выходили огромные, скорей всего, оттого, что в нём бушевало счастье сознания, что он имеет возможность наконец говорить, роман растягивался, не поспевал, тянулся из номера в номер и дотянулся с января по июль, ослабляя и даже поганя эффект, а тут ещё чтения в зале Руадзе и где-то ещё, невозможно никак отказать, поскольку в этих чтениях именно слышалось общее дело, которое объединяло разбежавшихся по углам, так что он завертелся и замотался вконец.

В такой-то момент и получил он письмо. Ужасно оно поразило его. Письмо было искренним до последней черты, правдивым и чистым, а в то же время самолюбивым, даже высокомерным, хотя писала его почти девочка, каких-нибудь двадцати или даже девятнадцати лет, это сразу было видать, а уже наивности и гордыни имелась полная смесь, так что так прямо и признавалась в самой горячей любви и в то же время свои слова как будто обратно брала, рассказывала, где, когда и сколько раз имела самое необыкновенное счастье видеть его, находила, что у него лицо и весь вид героя и мученика, и тотчас было видать, что именно полюбила не столько лично его, сколько героя и мученика, однако же полюбила со всей страстью своей сильной и гордой натуры, а страсти в душе её кипели безмерные, и это было тоже тотчас видать, и писала она письмо герою и мученику, оттого оно было полно самого горячего восхищения и преклонения перед ним.

Его сердце застучало, зашлось и не скоро встало на место. Был человек, которому дорого то, что он делал, и одного человека, которому дорого то, что он делал, было слишком довольно, чтобы делать ещё и ещё, к тому же человек этот был женщина, молодая, возможно красивая, и уж умная, умная, это наверняка, этого у неё не отнимешь никак.

Ему прибавилось сил, точно в письме была живая вода. Проходили все сроки давать сколько-нибудь романа в журнал, так он дни и ночи сидел, уже не замечая крайнего раздраженья жены, в самое, в самое время попал, даже несколько ранее срока, на день или два, и тут от неё получился рассказ, очень неопытный, робкий, но с жилкой какой-то, чего не могло и не быть у такой честной и сильной натуры, оригиналу недоставало, как всегда, в номер, он и пустил на свободное место этот несозрелый рассказ, прямо желая юного автора поощрить, да с какой-то тайной мыслью ещё, тайной тогда и для него самого.

Она вскоре пришла, пришла, конечно, к герою и мученику, герою и мученику с каким-то словно бы вызовом поведала о себе, в особенности напирая на то, что она простая деревенская девушка, да ещё не какая-нибудь, а дочь настоящего крепостного, пятнадцать лет, всё детство и отрочество, просидела в самой дальней, в нижегородской глуши, в небольшой деревеньке, принадлежавшей к имениям известного князя и богача Шереметева, у окошка большей частью сидела, тосковала о чём-то, чего-то ждала, пока наконец её папенька, сметливый, дельный мужик, не откупился с семейством на волю, большие графу дал деньги, да графу и остался служить, все имения под начало своё получил, перебрался с семейством в столицу, дочерей в пансион поместил, образование дал, она уж читала, читала, вышла из пансиона, за публичные лекции принялась, чтения разные, Чернышевский, Некрасов, Писемский, Тургенев и он, всюду он, замечательный автор «Мёртвого дома», мученик и герой, именно эти слова она повторяла множество раз.