Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

то не знает Николая Васильевича Гоголя!

Довольно высокий, пожалуй, самого среднего т роста, в темном, длинном, в меру приталенном сюртуке, свободно висевшем на всё ещё достаточно плотном, однако полегчавшем и подвысохшем от долгого недоедания теле, в бархатном зелёном двубортном жилете, застёгнутом наглухо, до самой шеи, возле которой, по обе стороны, из-под атласного чёрного галстука торчали белые мягкие, некрахмальные воротнички, в коричневых обношенных брюках на тонких, несколько кривоватых ногах, мерзко зябнувших, несмотря на самые толстые шерстяные чулки, с упавшими на выпуклый лоб длинными космами поредевших волос, прямыми прядями спадавших ниже ушей, слегка изгибаясь над ними волной, с добродушной усмешкой в небольших, красиво разрезанных карих глазах, такой странной на неправильном остроносом лице, хотя очень бледном, но здорового ровного цвета, с тёмными тонкими шелковистыми усиками над всё ещё полными, но тоже бледными и сухими губами, с нерешительной грустной улыбкой, весь беззащитный, открытый, погруженный в раздумье — о чём и о ком?

Он стоял у окна, опершись плечом о косяк, и думал о том, что уже никакого места не стало на земле человеку, где бы жить, как хочется, пристойно и скромно, в тишине и полезных Богу и людям трудах. Он думал о том, что в Париже, погрязшем всегда в настоящем, без прозрения в будущее, без рассудительной оглядки в прошедшее, наконец окончилось новое возмущение [1] ... в Париже... наконец окончилось новое возмущение... — Французская буржуазно-демократическая революция, начавшаяся 22 февраля 1848 г., привела к ликвидации июльской монархии во главе с Луи-Филиппом, 25 февраля была провозглашена республика, но в результате государственного переворота 2 декабря 1851 г. установился режим военной диктатуры Луи-Наполеона Бонапарта, ставшего императором 2 декабря 1852 г. (Наполеон III). , в начале которого был согнан с престола наследственных королей прежний самозваный король, в продолжение которого место разума и порядка заступили хаос и штык и в итоге которого на всё том же обесчещенном троне явился новый самозваный король, бездомный бродяга, прощелыга, авантюрист, по всей видимости много худший, чем прежний, что по этой причине нынче мало кого выпускают на Запад, страшась, как бы эта французская заразительная болезнь не распространилась в России, и что, казалось, четырёх лет кровавой резни и смятений должно быть довольно, чтобы понять наконец и слепым: стезя хаоса, крови, штыка не возродит ни человека, ни человечества, как мечталось тем, кто вставал во главе возмущения.

И по-прежнему страждет весь мир. Все люди, с кем бы он ни сходился, с кем бы ни знакомился коротко, страждут, даже те, о которых по виду меньше всего можно бы заключить, чтобы они были несчастны, так что даже невозможно решить, чьи страданья сильнее, однако всё же представлялось ему, что тягостней всех те страданья, которые происходят от недоразумений взаимных, а эти страданья сделались вдруг повсеместными, гак что только со всех сторон и слышно, как расходятся между собою друзья, как люди, созданные затем, чтобы друг друга любить, друг от друга отторгнулись невозвратно, только и слышно теперь, как скорбно кричит человек: «Не понимают меня!»

Что же сблизит людей, что возродит?

С тоской он думал о городе Риме, который в недавние времена был захвачен солдатами французов [2] ...думал о городе Риме, который в недавние времена был захвачен солдатами французов... — В начале 1848 г. в Италии началась революция, 16 ноября 1848 г. в Риме вспыхнуло народное восстание, 9 февраля 1849 г. была провозглашена Римская республика, которая была разгромлена 3 июля 1849 г. объединёнными силами европейских государств, в том числе Франции. , так громко вопиявших о свободе, и возвратиться в который ему теперь ни малейшей возможности нет: как бы ужился он там, где над миром властвует штык?

Да и здесь, на Никитском бульваре, в Москве...

Для чего только он воротился сюда, в это больное, бессердечное, неопределённое время превратных мнений и разнузданной лжи, где с криком, с пеной у рта распространяются обо всём самом важном и самом неважном в таком изобилии, как не случалось доселе, кажется, никогда?