...Пушкин, однако, всегда, не только в полудетские восторженные года, относился к этому воинскому эпизоду как к действительному. Хотя у него было время уточнить: просто ли в армии или в самом пекле сражения находились сыновья генерала. Александр семнадцати лет и Николай — одиннадцатилетний. О нём сам генерал говорил: «Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребёнок, и пуля прострелила ему панталоны)»... В отклике на «Некрологию генерала от кавалерии Н. Н. Раевского» Пушкин писал: «С удивлением заметили мы непонятное упущение со стороны неизвестного некролога: он не упомянул о двух отроках, приведённых отцом на поля сражений в кровавом 1812 году!.. Отечество того не забыло» («Литературная газета», № 1 за 1830 год).
Автором «Некрологии» был уже упомянутый мной М. Ф. Орлов, один из вождей «Союза благоденствия». Имя его не могло стоять под статьёй. К тому же М. Ф. Орлов тоже, как и Волконский, был зятем генерала. Возможно, он не привёл эпизод с сыновьями Раевского потому, что тот показался ему всё-таки неправдоподобным, отдающим литературой.
...То ли там же на Царскосельских аллеях от Батюшкова, а скорее, уже в Петербурге Пушкин услышал и ещё один рассказ о генерале. Однажды, беседуя наедине, в самом ласковом расположении Александр I спросил будто бы [17] … Александр I спросил будто бы... — Александр 1 Павлович (1777—1825) — российский император с 1801 г. Старший сын Павла I. См. также коммент. № 59.
:
— Раевский, хочешь графа?
— Зачем? — будто бы вскинулся не без едкости генерал. — Я и так — Раевский. А средь нынешних: много званых, да мало избранных...
Кто его знает, как понравился такой ответ царю? Пушкину очень понравился. Последнюю фразу он и во время поездки, случалось, бросал генералу, когда общество, которое им приходилось разделять, не вызывало восторгов.
...Ели осётра, запивали белым вином, но тут же без удержу тянулись к привычным наливкам, лица плавились; некий туманец не то умиления перед фигурой генерала, не то праздничного, хвастливого довольства собой поднимался над столом, смешиваясь с горячим паром обильных блюд. Хозяев он настраивал на лад сентиментальный. Изредка и одиноко по красному липу какого-нибудь казачьего ротмистра сползала непривычная слеза.
Генерал был насмешлив. Подталкивая Пушкина, он говорил:
— Прочтите-ка, господин поэт, что-нибудь из вашей оды «Вольность», что они поймут?
Как объяснить его предложение?
Трезвый, слегка откинувшийся на стуле, оглядывая застолье светлыми жёсткими глазами, чего он хотел? Несколько притушить Пушкина, показав ему, насколько окружающее не готово к понятию просвещённой свободы? Забавлялся ли несхожестью взглядов на владык поэта и этих, сидящих за столом, равно как и тех, кто толпой с хлебом-солью встречал генерала при въезде в станицу?
Может быть, сожалел, что о законе и те и другие мало думали, вместо него понимая: царская воля и царская милость?
Генерал был хорошо известен свободой и едкостью мыслей.
Но вернёмся в Керчь лета 1820 года.
...В нарядном, свежевыкрашенном доме градоначальника пахло цветами и воском. Полы зеркально блестели, и новая, хоть и простоватая мебель, только что натёртая, отражалась в лаковых досках. Было видно, что здесь, впрочем как на всём пути следования, готовились к приёму гостей обдуманно и радостно. Генерал ехал приватно, не инспектировал — так что радость, скорее всего, была искренней. А кроме того, этот маленький приморский городок, забитый пылью и шустрыми потомками великого Одиссеева племени, был чёртовой дырой, глушью — как не радоваться и просто свежему человеку, не то — герою войны, отмеченному и славой, и царской милостью?
Градоначальник нарядным платком вытирал лоб с высокими залысинами и говорил о будущем города. О том, как всё изменится, когда явится порт. Порт пока 0ыл в прожектах. Край только-только устраивался. Рыба, правда, шла стеной, и если найти способ, произвесть достаточное количество бочек...
Раевский слушал хозяина внимательно, наклонив к нему голову. Бурое, загорелое за время путешествия лицо его было слегка напряжено: генерал был тугоух, но не хотел пропустить ни слова, вникал... Пушкина же мучило нетерпение. Бочки — и те, сложенные высокими пирамидками на берегу, и те, о которых говорил городской голова, — бесили его необыкновенно. Не потому, что он был равнодушен к будущему, а потому, что прошлое этого берега представлялось единственным, неповторимым.
Наконец Пушкин улучил минуту, спросил о Митридатовой гробнице.
Читать дальше