Валентин Костылев - Иван Грозный. Том I. Книга 1. Москва в походе. Книга 2. Море (Часть 1)

Чернец упал на колена:

— Помилуй, великий государь! У того грека, что указал мне Висковатый, книги той не было.

Иван Васильевич нахмурился:

— Не давал ли ты слова мне, будто найдешь?..

— Давал, великий государь, прошу прощения!

В воздухе мелькнул посох царя. Сильный удар пришелся по самой спине чернеца.

— Коли не можешь, молчи! Всуе не болтай. Не угодничай! Книжица та нужна мне…

— Винюсь, батюшка наш, государь Иван Васильевич!

— Как часто слышу я: «винюсь» да «винюсь»!.. Вину сотворить легче, нежели служить царю правдою. Не был я рабом, но научился через вас ненавидеть ложь, бояться обмана. Кабы я был рабом после того, как я царь, а ты бы стал царем — смиреннее, правдивее, честнее меня ты бы не нашел раба!.. Давши слово, держись его безотступно. Да не будь легковерен. Не верь попусту.

Никифор со слезами в глазах слушал Ивана Васильевича, оборвав свой жалобный лепет.

Царь взял с собою книгу и, хмурый, недовольный, вышел из помещения Постельной казны.

В штаденовской корчме разливанное море. Не пьет только громадный пес, примостивший в углу, близ стойки хозяина, да голый человек с деревянным крестом на груди. Глаза у пса слезливо-презрительные, весь он — кожа да кости; дрожит, жмется к голому, словно выталкивает его из корчмы. Голый грязен, волосат; лицо, распухшее от пьянства; глаз почти не видно; временами пес облизывает плечо голому, заглядывает ему в лицо. На них никто не обращает внимания, разве только плюнут или выплеснут недопитое в их угол.

Землянка, выложенная внутри бревнами, и есть корчма. Снаружи большой бугор снега, а на верхушке его кол с зеленой тряпкой. Вместо трубы дыра. Невысокий плетень вокруг.

При слабом свете глиняной плошки, у длинного дощатого стола, бушуют хмельные питухи. Пьяный, потерявший образ человеческий, стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов, стоя во весь рост и подняв чашу, восклицал:

— Что ти принесем, веселая корчма? Каждый человек различные дары тебе приносит со усердием своего сердца: поп и дьякон — скуфьи и шапки-однорядки… Чернецы — рясы, клобуки, свитки, все вещи келейные… Пушкари, стрельцы и сабельники саблю себе на шею готовят!..

Из мрака вдруг протянулась рука, дернула стрельца за полу кафтана.

— Буде! — рявкнул грубый, сиплый голос.

Стрелец лениво повернул голову:

— Ты кто?

— Наш нос не любит спрос… Не кивай, не моргай, — лучше вина подай!

— Живешь-то где? — не унимался стрелец.

— Против неба, на земле, в непокрытой улице. Вот где! Помилуй, дядя, не бранись, коли не по нраву пришелся.

— Вора помиловать — доброго погубить, — вот мой тебе сказ! — огрызнулся стрелец.

Во всех углах послышалось гнусное хихиканье.

— Молчи, стрельче! В убытке не будешь. Знаю я вас… Лапти растеряли, по дворам искали, было шесть — нашли семь.

Взрыв хохота. Невидимым во мраке, но в изобилии набившимся в кабак питухам весьма понравились слова смельчака. Заинтересовались. Потребовали: «Выйди, человек, к свету, покажись».

Стали разглядывать: коренаст, бородат, глаза воровские, шрам на щеке; назвался бездомным странником, не знающим родства.

Никто ему не поверил, от этого стало еще веселее.

— Хлебни за князя Андрея Курбского!

Стрелец сунул свою чашу бездомному. Тот помолился, потом выпил, затряс бородой от удовольствия.

— Бог спасет, добрый воин. За кого ни пить, лишь бы пить. Я не задумчив, мал чином… Вон бояре… были, были и волком завыли, а князь Курбский орел у нас!

И вдруг, злорадно оскалив зубы, выпучив белки, прошептал стрельцу на ухо:

— Наш брат вором зовется, а кто боле бояр крадет? Вчерась еще троим головы смахнули. Слыхал ли?

Стрелец протер глаза, с удивлением посмотрел на него, погрозил кулаком:

— Мотри. Чужой бедой сыт не будешь!..

Из-за стойки послышался голос Генриха Штадена:

— Чужой беда?! Люблю слушать умной речь!

— Сиди, немчин! Ты знай — монеты считай, а мы пропивай. Токмо тем и дышим, што знать ничего не знаем и ведать не ведаем…

Штаден вздохнул с притворной обидой:

— Не понимаю! Русский слово не всякий понимаю…

Кто-то из угла тихо, с усмешкой сказал:

— Где ему корысть, — он живо поймет, а где нет корысти, там он не понимает. Знаем мы его. Ушами прядет да хвостом вертит, а говори да оглядывайся… Сволочь!

Штаден прикинулся, будто не слышит, а сам подумал: «Стрелец Невклюдов… десятник. Не забыть бы. Пускай еще что-нибудь скажет. Да не мешает его напоить да к себе зазвать».