Марк Юдалевич - Голубая дама

Забили барабаны. И повели беднягу. Это сквозь строй называется. Ведут и каждый его бьет по хребтине. Он только охает.

Кровь на нем показалась. Я взял свою палку сломал. Нарядчик мне другую в руки сует.

— Что, — баит, — сам сквозь строй захотел?

Что делать? Буду, думаю, бить. А он уже идти не может, канатом волокут. Доволокли до меня, я ударить не смог. Палку бросил.

За то и прогнали меня сквозь строй, этот самый. Сто пятьдесят палок дали. Отлежался я, а как весна пришла, сбег. Долго скитался, покуда в эту деревню пришел. Взял меня Ваньша…»

Кайманаков Потап. Роста небольшого, но коренастый, крепкий. Волосы русые, вьются. Черты лица правильные. Красивый.

«Я — каменоломец. Камень добывал, чтобы барам дворцы ставить. Работа наша не из легких. Не снег отбрасывать. А еды не хватало. Да это было еще полбеды. Стали гнилую присылать. Муку такую привозили, что ее ломами били.

Мы жалиться стали. К нам и приехал пристав. Зачал орать. А я голодный был. Сгреб его, у него все пуговицы с мундира отлетели.

Забрали меня. Били долго. Повезли в Барнаул. Оттуда мало кто ворочался.

По дороге я и сбег. В лесу Ваньшиных людей встретил…»

Худяшов Степан. Высокий, с гордо посаженной красивой головой. Взгляд открытый, смелый.

«Я рудовозом робил. И взяли у нас такой обычай: приедешь за рудой, ежели уряднику целковый не сунешь, будешь неделю ждать, покуда насыпят.

— Я терпел, терпел да и скажи уряднику: «Залить бы вам несытые-то глотки, плавленым серебришком». Тут сразу какой-то горный начальник из немцев появился, и зачали меня драть.

А немец сидит на балконе, курит и поглядывает. Сначала больно было, я руку закусил, молчу. Потом жаром обдало. Ничего не помню. Помню только, фельдшер говорит:

— Ваше благородие, довольно с него.

Однако после еще били.

Когда руду в завод привез, там, в Новопавловске, признали, что я много растряс по дороге. Отняли у меня коней и приставили к плавильне шихту таскать.

Вятченинов там был, унтер-шихтмейстер. Кто на работу опоздает, за волосы таскал. И мне кое-когда доставалось.

А случилась у нас такая беда. Робил в заводе в столярке тихий один мужичок Ваня Лишкин. Такой был человек, мухи не обидит.

Бежал Ваня куда-то мимо приставского дому и шапку не снял. А Вятченинов и зачал Ваню Лишкина пороть.

Порол, говорят, не шибко, больше для острастки. Но разве можно такого робкого человека пороть. Ваня возьми и помри.

Я назавтра и угостил Вятченинова ломиком.

Ежели бы не сбежал, забили бы до смерти. Правда, три раза меня ловили. Но я всякий раз под другим именем объявлялся…»

Вчера писала я об односельчанах моих, о соседях по потайной деревне, что дала мне приют. А сегодня думаю об них.

Люди эти лишены всех прав перед законом. Даже зовутся они «мнимые поселяне».

Но сколько в них благородства! Сколько сочувствия к ближнему! Ведь часто и страдали-то они, и дерзость, и бунтарство проявляли из участия к другому страдальцу. Один лучше сам избитым будет, чем позволит себе другого ударить. Другой позволяет себя бить и за волосы таскать, но, потрясенный трагедией товарища своего, берет в руки лом.

Конечно, мне сказать могут, что здесь опять играет роль моя плебейская кровь, но люди эти любы мне. И напрасно именуют их мнимыми поселянами, может, это мы, баре, мнимые на земле поселяне.

Сегодня еще затемно слышала, как Гордей оседлал коня и уехал.

Отъезды эти — главное, что портит жизнь нашего села.

Ставлено оно прочно. Избы построены на древнерусский манер — связью. Кухня, длинный коридор, а чуть повыше горне — горница. В селе изрядно скота, у многих амбары набиты хлебом, погреба — мясом, окороками, домашними колбасами, мороженой, вяленой, копченой рыбой. И бабы, и мужики с темна до темна заняты крестьянской работой.

Но вот мужчины собираются в отъезд. Каждый всяк по-своему вспоминает, что село это противозаконное, потайное. Женщин охватывают тревога за мужей своих, обиды на тяжелую жизнь, страх неизвестности. И хотя я готова в случае опасности разделить их участь, все же в такие дни чую вокруг холодок. Видно, вспоминают, что я принадлежу к барскому сословию.

Однако сегодня все обернулось по-иному.

Зимнее солнце стояло уже высоко. И странно: за самым прозаическим занятием — буду точнее — в огромном корыте готовила я месиво для свиней, которых, не глядя на возражения калмычки Таны, держит Гордей, — за этим занятием ожила во мне вдруг та светоносная музыка, что не слышала я в себе с самого рокового бала. В эту музыку властно ворвался стук копыт, и я увидела двух всадников.