Елена Семёнова - Претерпевшие до конца. Том 2

– А ну, полезай живо!

Когда машина тронулась, женский голос тревожно спросил:

– Товарищи, куда нас везут? Неужто на суд?

– На суд, милая, на суд, – отозвался бывалый Фрол. – На самый что ни на есть высший! К Господу Богу на допрос!

Женщина отчаянно заплакала. Оказалось, что в машине она не одна, а со всей семьёй. Муж её был простым рабочим, далёким от политики, и он никак не мог уразуметь, за что арестован. Тут же были их дети, сын-подросток и дочь, и престарелый отец несчастной женщины. Так, вычищать «врагов» стали уже целыми семьями…

Ехать пришлось долго и, когда еле живых людей выгрузили на воздух, Надёжин не сразу сообразил, куда их привезли.

– Это – Бутово, – тихо пояснил отец Даниил, знавший всё Подмосковье, как собственную церковь. – Раньше была усадьба с конезаводом, а теперь стрелковый полигон…

Стрелковый полигон… Что ж, пожалуй, это гораздо больше, чем наименование объекта, это – приговор.

Свежедоставленную партию заключённых конвоиры погнали в барак для санобработки. Но её не последовало. Вместо этого состоялось оглашение приговора, вынесенногоо вне суда «тройкой» Московского УНКВД и подписанного старшим майором госбезопасности Цесарским – «применить высшую меру социальной защиты»…

Пронзительно заголосила несчастная мать, обнимая перепуганную дочь, пошатнулся старик, приложив руку к сердцу, усмехнулся горько Фрол, покачал головой:

– Вот же дурень я, а! Вот же растепель! А ещё говорят дважды в одну воронку снаряд не падает…

И лишь поэт погрозил кулаком палачам, выкрикнул, захлёбываясь:

– Сдохните! Как Ирод-царь сдохните – черви вас живьём сожрут! И вас, и вашего кремлёвского Навуходоносора!

Два крепких удара прикладом и довесок сапогом снова уняли его.

Отец Даниил перекрестился и стал тихо читать отходную.

Вот и последние шаги по мёрзлой, словно в ужасе застывшей земле, готовой впитать в себя свежую кровь, подобно тому, как губка впитывает воду. Тяжело было идти, сгибаясь под ношей взваленного на плечи товарища по несчастью, и не оставалось времени в последний раз всмотреться, вслушаться в Божий мир, подарённый человеку и вероломно обращённый им в ад.

Из барака узников, напутствуемых по желанию отцом Даниилом, выводили по одному, но для Надёжина сделали «исключение» – никто из конвоиров не желал мараться об обращённого в «битое мясо», перепачканного испорожнениями узника. Так и добрались вдвоём до края уже частично наполненного трупами рва, сопровождаемые одним из подчинённых главного бутовского палача товарища Берга, стрелка особотряда НКВД. В «расстрельной команде» их было четверо, и по очереди они вели своих жертв к месту казни.

Наконец, показался овраг. Ночная мгла уже рассеивалась, уступая место зыбкому, сумрачному утру. Изувеченный подопечный Алексея Васильевича пришёл в себя и, видимо, поняв, что к чему, прошептал запекшимися губами:

– Спасибо… Если встретите вашего Бога, замолвите перед Ним слово и за меня…

Палач сплюнул папиросу и приблизился к стоящему спиной Надёжину почти вплотную, поднял руку с заряженным пистолетом. Алексей Васильевич мысленно перекрестился, закрыл глаза и в последний раз глубоко вдохнул утреннюю свежесть. Короткий одинокий хлопок в очередной раз нарушил равнодушно-неподвижную рассветную тишину.

Когда ушёл Хозяин, он не плакал, как миллионы сограждан, но, возможно, как никто из них, переживал утрату. Он не был псом, чтобы любить Хозяина, к тому же давно забыл, что означает это чувство, и, как все другие, боялся и подчас ненавидел его, но вместе с тем восхищался. Полунищий мальчишка из города Гори, он сумел подняться на самую вершину власти, переиграть всех своих противников, искушённых, опытных и не уступающих ему ни в одном пороке. Почти три десятилетия он держал эту власть неослабно, став для народа великим идолом, сумев самого себя подменить мифом о себе, тенью своей, которая в вечерний час кажется особенно огромной в сравнении с маленьким человеком. Как же не восхищаться им? Как не стремиться следовать по его стопам, учась премудростям игры со всеми и против всех? И тем более зло берёт, когда теперь, взобравшись на трибуну, безобразный Хрущёв, первый из прощелыг и двурушников, обличает Хозяина, как злодея, клеймит культ личности, которому сам же служил с таким рвением, что никто не мог превзойти его в лизоблюдстве, когда он произносил здравицы «величайшему из великих». Вот бы кого под нары загнать следовало – да не успелось…