Дарио Фо - Дочь понтифика

Чезаре перебил ее:

– Какая-то чушь собачья. Прости, зачем ты рассказываешь мне об этом представлении? Или тут скрыта аллегория?

– Дорогой мой, это до ужаса похоже на нас. Но дай досказать. Постановка называлась «Собачий город». Позже я узнала, что пьесу перевели на английский – как и всё, что у нас нынче пишут. Изменили название, внесли еще кое-какие изменения, и труппа устремилась в Лондон. Однако король Генрих VII запретил спектакль и вроде бы отправил всех его участников, включая суфлера, на каторгу.

– Далеко не везде, – кивает брат, – одобряют откровенность наших нравов. Так и норовят видеть в них сплошные непристойности.

– Ах да, я совсем забыла об одной детали, – говорит Лукреция. – В постановке, которую мы видели, кроме взрослых были заняты маленькие дети. В самые смелые моменты им полагалось растягивать широкое полотно, служившее занавесом, слегка прикрывающим сомнительные картины. А потом, словно по волшебству, раздалась музыка, полная чистоты и нежности, и юные лицедеи стали танцевать, невинно обнимая друг друга. И тут я вспомнила нас в детстве, когда мы все жили в одном доме и вместе играли.

– Да! Каждый – свою роль. Отец – то Хуан, то я. Ты, Лукреция, всегда была матерью, а Джоффре – сыном. Как же мы любили друг друга!

– Я, помню, все время повторяла: «Когда вырасту, выйду замуж за брата и стану жить с ним».

– А я ревновал к Хуану – ведь он старше на два года, и роль отца чаще доставалось ему. Мне приходилось быть дядюшкой-кардиналом.

– Но мне больше нравилось, когда главой семейства становился ты.

– И тогда мы ложились на кровать, как самые настоящие супруги. Никогда не забуду ласки, которыми мы обменивались.

– Я часто думаю, – сказала Лукреция, – почему нам так хотелось играть в семью?

– Наверное, потому, – ответил Чезаре, – что мы инстинктивно понимали: наш дом на самом деле не семейный, сплошная фикция. Вот и придумывали другую правду, хотя и она, в свою очередь, была выдумкой.

– Кстати о выдумках. В Риме болтают, будто между нами инцест.

– И до меня дошли эти гнусные слухи. Остережемся: на всякий случай лучше бы нам быть подальше друг от друга.

– Значит, мне придется уехать?

– Да, так было бы лучше.

– Но можно хоть обнять тебя в последний раз?

– Разумеется.

Два дня спустя, ранним утром, в прибрежной воде Тибра перевозчики обнаружили мертвеца в аристократическом платье, шитом золотом. При ближайшем рассмотрении он оказался не совсем утопленником: явной причиной смерти были многочисленные раны, нанесенные кинжалом. Труп без труда опознали – Хуан Борджиа, старший сын понтифика. Кто же мог прикончить и бросить в реку представителя столь могущественной фамилии, человека, предназначенного для блестящего будущего, предвещающего успехи и высокие свершения?

Предположений звучало множество. Называли семейство Орсини, приглядывались к семейству Колонна, далее по списку. Всё напрасно. В конце концов круг подозреваемых сузился, ограничился близкими покойного, и вот уже в римских дворцах и тавернах эхом зазвучало имя Чезаре Борджиа.

Жаль Хуана, еще больше – его отца. Но почему, задаются вопросом горожане, Александр VI, пребывающий в глубокой скорби, не приказывает провести тщательное и беспристрастное расследование? Если владыку Рима спрашивают, что он думает о причине убийства и его исполнителях, тот сохраняет глухое молчание. Римляне видят в этом подтверждение своих подозрений: «Папа молчит – следовательно, знает». Страшно сказать: он, кажется, целиком под властью своего сына-любимчика.

А любимчик только отмахивается от всеобщей молвы. Не обращая внимания на глухой ропот, он заботится о завершении неоконченного плана, задуманного вместе с папой: надо наконец навсегда и бесповоротно разлучить Лукрецию и Джованни. Видимо, придется встретиться с ним с глазу на глаз. Чезаре с немногочисленной свитой отправляется в Марке.

Едва увидев молодого Борджиа, Джованни становится белее полотна.

Тот же любезно улыбается:

– Дорогой друг, ничего страшного тебе не грозит. Я даже готов обсудить целых два варианта: если хочешь сохранить за собой Пезаро, ты либо официально признаёшь себя импотентом и, следовательно, человеком, неспособным иметь плотские отношения с женщиной, либо перед лицом суда заявляешь, что интимная близость с Лукрецией тебе претит.