Кирилл Берендеев - Продавец воды

Автобус выбрался на равнину, покатил среди однообразных пейзажей возделанных полей, уходящих к горизонту. Сосед, почувствовав, что ляпнул лишнее, замолчал, оставшееся до городка время мы смотрели в окна. Я не оглядывался больше, задаваясь вопросами: кого увижу, как встречу. Да просто, с чего начать разговор?

В пути случилась оказия: почти на подъезде к самому городку, у автобуса кончился бензин. Нет, водитель все рассчитал, и даже взял запасные канистры, сколько выделили, но старый драндулет жрал слишком много топлива, пришлось останавливаться на колхозной заправке. Девушка в окошке лишь руками развела:

– Да откуда ж мне взять, две недели даже по талонам нет. А ведь скоро страда.

Службисты тотчас позвонили председателю, выясняли, требовали. Тот примчался сам, взмыленный, с канистрой драгоценного топлива. Извиняясь, заливал дрожащими руками в раздрызганный бак. Наконец, поехали.

Странно, я не заметил времени, проведенного за этой остановкой. И в отличие от других, даже не вышел размять ноги. Сидел и ждал, когда перерыв в поездке закончится, и мы сможем добраться до городка, до места, до той, которая, наверное, меня ждет. И тут же останавливал себя – все это случится завтра, а сегодня. Наверное, она еще не добралась, может даже не отправилась в путь. Ведь ее транспорт не автобус – самолет. Мне говорили, их встречают, как нас, в условленном месте недалеко от границы, собирают и везут в аэропорт, а уже оттуда, прямым рейсом до военного аэродрома вот этого городка.

Главное, чтоб все прошло гладко. Чтоб пустили.

Мысли скользили и, наталкиваясь друг на друга, отскакивали, как мячи. Я ничего не знал о ней, моей маме, у нас не сохранилось ни одной фотографии, кроме того самого снимка, что я взял с собой, с какого-то документа. Отец отдал, вынув из бумажника, в нашу последнюю встречу в больнице. Маленькая карточка пять на семь, изображавшая молодую девушку двадцати одного года, еще до замужества, за два года до моего появления на свет. Стершаяся, выцветшая, плохо различимая. Я спрашивал отца о ней, о том, почему в доме нет других фото, совместных, или со мной, спрашивал, ибо мне нравилась женщина, изображенная там. Я не понимал тогда, кто она мне, пусть объясняли, но не верил, почему-то всегда казалась чужой, далекой. Вот если бы появились другие снимки, может, поверил бы, а так…. Для меня мамой была, пусть и отчасти, младшая сестра отца, взявшая меня на воспитание и в четырнадцать устроившая на работу – тогда в стране был сложный период, приходилось совмещать учебу и сборку простейших электроприборов, столь нужных государству. Кажется, первое время мне вообще не платили, да и не положено. Я не просил, хотя мог, ведь мы бедствовали тогда. Впрочем, в те времена все бедствовали, не то, как теперь.

Зачем-то таскал с собой фото мамы, оно почти всегда в ту пору было со мной, я смотрел в немного задумчивое, чуть грустно улыбающееся мне лицо и на душе становилось приятно. Потом, став инженером, я опустил его в верхний ящик стола и на долгие годы забыл. Мы с женой тогда получили аж две комнаты в коммуналке, только поженились, государство на нас рассчитывало. Тем более, оба передовики, основа строя. Мы обязаны были… странно, что вышло все именно так.

Супруга очень не любила, когда я доставал это фото. Не ревновала, нет, тут другое. Я будто уходил от нее в этот момент. И еще я часто звонил тете, иногда спрашивая про что-то далекое, давно минувшее. Та рассказывала с большой неохотой, не бабушка, у которой на все имелась своя история. Правда ни одна из них не связывала меня и маму, бабушка та просто не хотела говорить, отмалчиваясь, как отец. Будто она не просто поехала навестить родных в далекое Беловодье, перед самой войной, а нарушила основополагающий запрет нашей семьи, некое табу о котором никому, даже мне повзрослевшему нельзя говорить. Когда я вырос, подозревал, что мама бросила нас, а война это приличный предлог, чтоб не возвращаться. Вскоре убедил себя в этом. А потом, когда снова посмотрел на фото… нет, наверное, все иначе. Не может девушка, изображенная на снимке, просто бросить семью, ребенка трех лет и уехать. Смущало только одно – почему она поехала без меня? Боялась долгой дороги, ставшей, к тому времени еще и опасной? Или родичей, которые, как рассказывала бабушка, нам совсем не ровня, обедневшая аристократия, с большой неохотой принявшая брак – только потому, что он был заключен с потомственным военным, а это в нашей стране, за многие века подвергавшейся постоянным набегам, считалось почетным. Нехотя благословили, но приданого не дали, не то совсем денег не было, не то совести не осталось.