Марина Смелянская - Странствующий оруженосец

Мать Юлиана учила своего любимца наукам иного свойства. Вдвоем, без всякого сопровождения – баронессу знали и любили в округе, так что бояться им было некого – они ходили гулять в лес, и там Юлиана показывала Мишелю цветы и травы, имеющие целебные свойства, рассказывала удивительные и красивые легенды, услышав которые любой священнослужитель непременно пожурил бы ее за языческие, неблагонравные сказки, которыми может она смутить еще неокрепшую душу мальчика. Но одно другому ничуть не мешало, и Мишель с одинаковой искренностью возносил Господу молитвы и верил, что цветку больно, когда вырываешь его стебель из земли, а роса – это слезы ночи, горюющей по отнимаемому светлым днем миру.

Мишель любил мать беззаветно. Когда он чересчур увлекался шалостями, и она тихо, незлобиво увещевала его, угрызения совести мучили Мишеля стократ сильнее, чем от строгих отцовских наказаний или епитимий отца Фелота. Но неуемный темперамент, вопреки чуткой душе, заставлял его часто огорчать мать.

После рождения первенца в Юлиане словно что-то сломалось. Она долго не могла встать, потом постепенно вернулась к привычной жизни, наполненной домашними хлопотами и заботами, но приступы слабости время от времени укладывали ее в постель. Отец Фелот, недурно знакомый с врачеванием, опасался, что последующие роды могут окончиться смертью для матери и для ребенка…

Молодости трудно поверить в то, что смерть может оборвать ее счастливый бег. А если она озарена счастьем взаимной любви, смерть отступает, смиренно склонив голову и скрыв зловещую улыбку – можно и подождать, ведь все жизненные дороги ведут к ней, и нет силы, способной предотвратить конец. Только приостановить, задержать. Не больше.

Юлиана родила девочку, потом мальчика, и каждый раз все труднее и труднее было ей восстанавливать жизненные силы. Когда наступила четвертая беременность, Юлиана слегла совсем. Роды были такими тяжелыми, что барон Александр, едва не лишаясь рассудка при мысли о том, что может потерять свою любимую жену, не пожелал доверить ее рукам опытных повитух и послал за отцом Фелотом. Опередив гонца, десятилетний Мишель пробежал не останавливаясь расстояние от замка до домика отшельника потайными лесными тропками и сам привел его.

Но было уже поздно. Новорожденный прилежно кричал, морща красное личико, а Юлиана лежала, утопая в мягких шкурах, чей мех слипся от крови, залившей простыни и стекавшей на пол, неподвижная, снежно-белая, и внутренне свечение медленно исчезало с ее лица. Барон Александр стоял на коленях, прижав ко лбу мраморную руку жены. Когда Мишель, все еще не понимавший, что произошло, коснулся его плеча и хотел что-то спросить, тот вскинул голову, пристально посмотрел на него и с глухим стоном вышел из зала. В тяжкой душной тишине раздался стук копыт со двора, и, подбежав к окну, Мишель увидел, как отец, чуть не сбив привратников, торопливо распахивавших ворота, уносится в поле, нещадно нахлестывая лошадь.

Он посмотрел на мать, и вдруг мелькнула мысль – отец кинулся догонять ее. Она уходит и может никогда не вернуться, но папа непременно догонит ее и вернет. Иначе быть не может. Мишель спокойно прошел мимо тихо плакавших слуг, спустился во двор и сел на землю возле ворот. Все будет хорошо. Отец обязательно вернет маму. Сколько раз на прогулках верхом они гонялись друг за другом, и барон всегда настигал весело смеющуюся жену, прямо на скаку стаскивал ее с лошади и сажал в свое седло, осыпая поцелуями разрумянившиеся щеки…

Барон вернулся поздно ночью, тяжело хромая и подволакивая больную ногу, измученный, мокрый от пота и росы, без лошади, которую загнал до смерти в бешеной скачке. Терпеливо ждавший Мишель встретил его у ворот, заглянул в посеревшее, отчужденное лицо и тихо спросил:

– Ты догнал маму?

Барон Александр долго смотрел на него, покачиваясь от изнеможения и хрипло дыша, а потом еле слышно ответил:

– Нет. Она ушла навсегда.

– И никогда-никогда не вернется?

– Никогда.

Отец прошел мимо него, неровные шаги гулко отдавались в ночной тишине. Внезапный порыв ветра теплыми крыльями обнял мальчика, одиноко стоявшего посреди двора перед донжоном, и улетел ввысь, в низкое облачное небо…

Мишель был уверен, что жить ему осталось недолго. Больные, зябкие дни предзимья ползли столь медленно и мучительно, что скоро должны были совсем остановиться без сил. Похороны, визиты родственников, друзей, соратников, соседей, соболезнования, сочувствия, утешения – мальчику казалось, что в их тихом замке вдруг стало невыносимо многолюдно, будто он стоит на обочине большой дороги, а мимо, словно купеческие обозы, тянутся вереницы людей, знакомых и не очень, и все к нему обращаются и что-то хотят от него, но у него нет сил вникать, а хочется просто лечь прямо в придорожную траву и уснуть навсегда. Но незаметно, истекая по капле день за днем, уходила боль, уступая место природной детской жизнерадостности. Если в первые недели после смерти матери Мишель мог часами сидеть, уставившись в стену, или лежать, не вставая, уткнувшись лицом в подушку, и несчастный Жак умолял барона Александра позвать или лекарей, или отца Фелота, но барон хорошо знал по себе – такие болезни не лечат ни лекари, ни священники, только время, то дальше, день ото дня, оцепенение начало проходить. Мишель вдруг ловил себя на смутной улыбке в ответ светлому воспоминанию, которое раньше вызывало боль, на желании с кем-нибудь поговорить, выйти на прогулку, чем-нибудь заняться, и постепенно стал забывать о тоске. Боль затаилась, лишь изредка давая о себе знать: стоило младенцу попасться на глаза, как горечь утраты вспыхивала с прежней силой.