Екатерина Франк - Под флагом цвета крови и свободы

И даже эта мольба его не была услышана высоким, холодно–голубым небом, медленно заливавшимся розовым маревом на закате: случайно подняв голову, Генри поймал устремленный в упор на него взгляд Эрнесты. Северный ветер трепал ее распустившиеся темные волосы, лицо оставалось мертвенно бледным, а с бескровных губ не сорвалось ни единого слова; тихо, спокойно и молча сидела она, глядя на предавшего их юношу остановившимися глазами – и взгляд этот был страшен.

Генри остановился на секунду, сбившись с хода: он видел, что Морено жаждет его смерти больше, чем чего-либо на свете – и странное, непонятное равнодушие ко всему овладело им. Осторожно опустив весла на место, он положил руки на колени и спросил тихо:

– Вы хотите убить меня, да?

– Да, – без тени замешательства ответила Эрнеста, едва шевельнув сухими губами. Генри, весь дрожа, протянул руку к ножу на ее поясе – Морено не шелохнулась и лишь равнодушно посмотрела на него, когда оружие легло в ее ладонь.

– Тогда убейте меня, – тихо предложил Фокс, глядя ей прямо в глаза. Он видел, как и в этой же шлюпке, и в соседних зашевелились матросы, наблюдая за ними – никто из них не осудил бы Эрнесту за казнь предателя; но она, с видимым сожалением вздохнув, молча вернула нож на прежнее место.

– Почему? Почему вы не хотите… – потрясенный и почти обиженный этим жестом, начал был Генри – и умолк мгновенно, едва Морено снова взглянула на него.

– Твоя жизнь принадлежит теперь не тебе и не мне, чтобы забрать ее, – тихим, ледяным голосом, похожим на гул северного ветра, но никак не на ее прежний тон, проговорила она. – Джек купил ее, заплатив цену куда выше той, которой она стоит.

– Что это значит?.. – шепнул Генри, совсем растерявшись, но ответа получить не успел: в соседней шлюпке послышалось какое-то движение.

– Отец! Пожалуйста, скажите мне, что это значит?! Это какой-то план, да? Он сказал мне… Почему вы молчите? Отец! Отец!.. – все более и более срывающимся на крик голосом повторял Роджер, указывая на что-то по правому борту позади – там, где в ущелье на волнах покачивался оставленный «Попутный ветер». Видно было, как от фрегата медленно отделилась одинокая шлюпка и направилась к выходу из ущелья, навстречу испанским галеонам. Даже на таком расстоянии опытные моряки сразу же смогли различить, что то была капитанская гичка, а на веслах ее сидел сам Неуловимый Джек Рэдфорд.

– Что это значит? Почему же вы все молчите?!.. Отец! Отец!! Отец!!! – надрывно и жалобно закричал что есть мочи Роджер в соседней шлюпке – кто-то из матросов схватил его поперек тела, зажал рот рукой, не давая привлечь к ним внимания. Однако даже так, лишившись возможности говорить, мальчишка продолжал сопротивляться и глухо, отчаянно скулить, как избитый щенок, дергаясь из стороны в сторону всем своим худеньким телом.

Все наблюдали за этим, стиснув зубы: чувство жалости мешалось в воздухе с острым сознанием собственной беспомощности. Эрнеста следила за тем, как Генри с трудом, прерывисто дыша, смотрел на рыдающего Роджера – и была начеку, первой бросившись удерживать юношу у самого борта.

– Тише, дурень, тише, шлюпку перевернешь!.. – хрипел откуда-то сбоку боцман Макферсон, тоже наваливаясь на практически конвульсивно вырывавшееся тело юноши. Эрнеста держала молча и крепко, но в глазах ее металась затравленно разбуженная криком Роджера тоска.

– Отпустите меня… Отпустите!.. Неужели вы… Люди вы или нет? Он же ваш капитан!.. – срывающимся от рыданий голосом выдыхал Фокс, по–видимому, почувствовав, что вырваться силой не сможет – на помощь Макферсону и Эрнесте уже пришли сидевшие ближе всего матросы, и бывшего старпома держали по меньшей мере в десяток рук. – Отпустите меня, я же… Дайте мне просто умереть вместе с ним, я не хочу быть, как Рапье!.. – вдруг выкрикнул он с такой болью, словно его живьем раздирали на части; и Морено, пристально до боли глядевшая ему в лицо, вдруг заговорила – глухо и безжалостно:

– Но ты уже как Рапье. В чем разница между вами?

– Нет! Нет!!! Нет!.. – задыхаясь, успел крикнуть Фокс до того, как кто-то из матросов, скривясь, заткнул ему рот собственным шейным платком. Генри замычал протестующе, мотая головой, и из глаз его впервые брызнули самые настоящие, искренние и покаянные слезы, говорившие красноречивее многих слов. Холодное и жесткое лицо Морено, как приговор, как безжалостная ослепительная звезда, сжигающая дотла, неотступно оставалось прямо перед его глазами – и Генри зажмурился, моля Бога о смерти: немедленной, жестокой и мучительной, позволившей бы ему искупить свою вину. Тем удивительней и страшнее было ощущение потертого кожаного футляра, легшего в его ладонь.