Олег Велесов - Лебедь Белая

Витязь закусил губу, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Но не заплакал. Тётка Бабура поднесла к его губам чашу.

– Водички вот.

От этой умильной картинки у меня затряслись ресницы. Водички ему… Свинца расплавленного!

Злость не украшает, но мне очень хотелось, чтобы к Милонегу все относились так же, как я – враждебно, и любое проявление добродушия, пусть даже со стороны тётки Бабуры или, не дай Дажьбог, Добрыни, воспринималось мной как личная обида. Конечно, это не правильно, но самолюбие, будь оно неладно, требовало крови, и не важно, что Милонег и без того потерял её немало. Пусть ещё потеряет.

Впрочем, два месяца назад я точно так ненавидела Гореслава, а ныне души в нём не чаю. Теперь вся ненависть перешла на его брата. Значит ли это, что к зимним холодам Милонег станет мне лучшим другом, а ненавидеть я начну, скажем… Кого бы мне ещё поненавидеть?

Взгляд мой переместился на ромея: маленький, бедненький, ущербный. Он по-прежнему пучился на белый свет круглыми глазками, и всё происходящее его совершенно не трогало. А раз так – Дажьбог с ней, с ненавистью. В жизни есть дела и поважнее.

Возле ромея стояла прикрытая чистой холстинкой корзина. Я сердцем почуяла – что-то вкусненькое. Сдёрнула холстинку, заглянула внутрь. Так и есть: пирожки, яблочки, сыр и в отдельной тряпице сальце. Госпожа моя Макошь, радость-то какая, спасибо тебе за угощение! А то всё пшёнка да пшёнка.

Я достала нож, порезала сало, надломила один пирожок – с капустой и яйцами – расстелила холстину на телеге, выложила содержимое корзины. Добрыня вскочил, повёл носом. Дядька Малюта хмыкнул, близнецы облизнулись, выбрался из неизвестности Сухач.

– Душицы заварю, – сказала тётка Бабура и поспешила к водоёмине за водой.

Я обтёрла нож, положила его возле пирожков, толкнула ромея в бок.

– Подвинься.

Взяла ломтик сала – тонкий, душистый – отправила в рот. Великий Сварог, как же вкусно-то! Тот поросёнок, которого мы ели у Капусты, и рядом с этим салом не стоит!

Ромей вдруг заверещал, схватил мой нож, замахнулся. Я только увидела блеснувшее остриё – и замерла, не в силах шевельнуться. Мне бы, дуре, отпрыгнуть, а я зачарованно смотрела, как тянется лезвие к горлу…

Гореслав дотянулся до меня первым: отшвырнул, будто куклу соломенную, но сам увернуться не смог. Слишком прыток ромей оказался. Нож вошёл в грудь воеводы по самую рукоять, и вздрогнул он. Дядька Малюта закричал, упал на колени. Сухач – кто бы подумал – начал бить ромея по голове. Добрыня задрал морду к небу, завыл. Никогда раньше он не выл…

– Бабушка, бабушка! А почему мы славяне?

– Потому что славу богам своим поём и ничего за это взамен не требуем.

– А зачем нужны боги, если они ничего не дают?

– Глупая ты. Оглянись. Всё, что вокруг нас, всё боги дали.

– И Вторку из Снегирей?

– И Вторку, и тебя, и кота моего Хитрейку.

– Если они Вторку дали, так лучше бы мы им ничего не пели.

– Хворостиной тебя за это!

– Вот ещё. Я когда вырасту, сама ему таких люлей дам, что он и смотреть на меня забудет!

– Раздаривать затрещины каждый горазд. А ты нож из раны попробуй достать. Вот, запоминай, я тебе покажу как правильно…

– Что?

– Нож, говорю, вынимать нельзя, – дядька Малюта смотрел на меня пытливо и старался держаться спокойно, хотя его трясло всего.

– Нельзя…

Голова Гореслава лежала у меня на коленях. Он дышал часто, хрипло, в уголках рта пузырилась кровь. Каждое движение вызывало боль. Я видела, как он морщится, чувствовала, как боится и силится сказать что-то. Я приложила палец к губам и прошептала: т-с-с-с… Он моргнул, как будто показал, что понял меня, и успокоился. Дыхание стало ровнее, страх ушёл. Дрожащими пальцами я ощупала рану, разорвала рубаху. И дня не прошло, как я подарила её Гореславу, а уже рвать приходиться.

– Нельзя вынимать! – с надрывом повторил дядька Малюта.

Я и сама знала, что нельзя. Выну – и Гореслав тут же кровью изойдёт. Он уже и без того одной ногой на Калинов мост ступил. Но и жить с ножом в груди тоже нельзя. Бабка говорила однажды, что делать, если такое вдруг случится. Рану расширить надо, пережать пальцем кровяную жилу. А если она целая, то… а потом… потом… Не помню ничего! Совсем ничего не помню.

– Соберись, внученька моя, – навис надо мной деда Боян. – Соберись, дитятко.

Я взялась за рукоять. Хороший нож подарил мне дядька Малюта, с таким и на медведя не страшно. Сколько раз я в руках его держала – знать, чем всё обернётся, выбросила бы не раздумывая.