Олег Велесов - Лебедь Белая

1

А во времена то было давния – во времена давния да тяжёлыя.

А и шёл Змей Тугарин землю зорить – землю зорить да землю Родныя.

А и плакала земля под его стопой – под его стопой да стопой чёрныя.

А и люди плакали слезами горкима – слезами горкима да слезами кровавыма:

Ай не бывать над землёю Яру-солнышку – Яру-солнышку да ненаглядному!

А и жил тогда славный молодец – славный молодец да Святогор-богатырь…

– Всё, бабушка, хватит! Надоели мне твои басни! – я топнула ножкой и обиженно поджала губы. – Только и разговоров что про богатырей могучих да молодцев славных. Да про всяких там гусляров-пахарей. Надоело!

Бабушка устало вздохнула, поставила корзину наземь, присела на пенёк. Стряхнула с понёвы иголки сосновые, сложила руки морщинистые на коленях… Сколько же годков ей? Ещё на Купалу батюшка сказывал, что видела она князя Вышезара дитём неразумным, а князя того уж лет двадцать нет. Ушёл он к Сварогу и пьёт с ним сурью в чертогах его в Сварге. И сама она мне не бабка, и батюшке моему не бабка. Прабабка, кажется… Так сколь годков ей, если до сих пор в лес по грибы-ягоды ходит и меня, молодую, вперёд себя не пущает?

– А про кого ж сказывать, внученька моя? Про волка, что ли, серого? Аль про лешего?

– А хоть бы и про лешего. Всяко лучше, чем про богатырей этих твердолобых. Только и умеют мечом махать. «Налево махнёт – улочка, направо – переулок», – передразнила я её хриплый голосок. – Не хочу боле таких басен!

– Так про лешего в лесу поминать нельзя, – опять вздохнула бабушка. – Помянешь – он тебя вмиг заплутает. Может, стоит уже за той елью, слушает нас да кознь чёрную мыслит.

Я невольно вздрогнула и обернулась на вековую ель, что стояла у меня за спиной – могучая ель, мудрая, не каждый муж такую обхватит. И лапы у неё широкие, тяжёлые. Вон как к земле тянутся; нависли над ней, будто покрывало над невестою, и не разглядишь сразу, кто за ними прячется. Я не то что пужливая, нет. Я и с парнями соседскими дралась, космы им выдёргивала, и на охоте супротив медведя с рогатиной выходила, и бабке своей всегда слово поперёк ставлю. Но лешего, дядьку лесного, боится даже мой батюшка, а батюшка мой самый смелый муж в округе, даром что про него самого басни складывают, будто о богатыре каком.

– Ты, бабушка, скажешь тоже…

Я постаралась придать личику выражение полного безразличия, дескать, не напугаешь, не на ту напали, но за бабку всё же спряталась. Чем бес не шутит? Вдруг там и в самом деле лешак стоит.

– А хочешь баснь о витязях князя Кия? Они все у него как на подбор – молоды да пригожи. Да в бою удалы, аки внуки Стрибожьи. Видывала я одного в граде Голуне. Ох, и хорош же парень был – высок, плечист, борода колечками вьётся. Вот бы тебе такого.

– Бабушка! – возмущённо вспыхнула я. – Какого ещё «такого»? Что это за намёки?

– Да какие, внученька, намёки. Тут намекай, не намекай… Замуж тебе пора, вот что. Засиделась ты в девках, дальше некуда. Ещё годок-другой – и никто на тебя, горемычную, не взглянет.

– Фыр! – фыркнула я. – Вот печаль-то. Да нечто мне жаль будет? Да я об том только и мечтаю, только и вижу во снах, как все эти кобеляки по норам своим разбегутся.

Тут я покривила душой. Замуж идти я и вправду не хотела, непочто пока, а вот чтоб не смотрел на меня никто… Права бабушка, засиделась я в девках. Опосля Перунова дня девятнадцатый годок пойдёт. Сверстницы мои давно мужатыми бабами стали, детишек не по одному нарожали, а я как бегала с косищей до полу, так до сих пор и бегаю. И ещё долго бегать буду, ибо нет в наших пределах такого мужа, коему бы я на шею кинулась. Не то, что у нас вообще мужей достойных нет, просто такого, чтоб не только об оружье своём да о подвигах ратных думал, а и о любви, о звёздочках ясных в ночном нёбушке. Ах, какие они красивые, звёздочки эти! Так и блистают, так и блистают!

И всё же, что там бабка не говори, а смотреть на меня парни ещё ой как долго будут. Я девка красивая. На красу мою любоваться едут аж из земли словенской, и из земли ляшской, и из земли полянской, а молва и того дальше бежит – до самых ромейских городов каменных. Мне об том проезжий купец сказывал. Сам он не наш, не славянских кровей, а то ли грек, то ли фряг, то ли ещё Дажьбог знает кто. Но сказывал, что в края наши заехал исключительно моей красы для. Чтоб, значит, полюбоваться, душу свою мною порадовать да назад возвернуться. Уж не знаю, кто ему про меня наплёл, но гостинцев он навёз целую гору. Да гостинцы те всё заморския, фрусталь да хфарфор, да ещё чего-то, чему я слов не ведаю. И пока я гостинцы разбирала да разглядывала, он вдруг решил, что я замуж за него пойду, и полез обниматься. Откуда ж ему знать, бедолаге, что батюшка сызмальства к ратному делу меня приучал. Приподняла я грека того легохонько за ухо да приёмчиком богатырским в дверь и отправила. Неча к девке лезть, коль та не просит!