Виктор Иутин - Кровавый скипетр

– Что ты, – соврал он и только приблизил к ее лицу руку, дабы погладить, Настасья тут же схватила его длань и поднесла к плотно сжатым губам, зажмурилась, и слезы потекли по ее набеленному лицу.

– Скоро будить придут, надобно бы… – начал Алексей, и Настасья тут же принялась расстегивать пуговицы на своем свадебном наряде.

Когда все было содеяно, и Настасья, умиротворенно улыбаясь, лежала на его груди, Алексею вовсе хотелось покинуть дом, отправиться обратно в Москву, к государю, да так хотелось, словно в ледяную прорубь его окунули, и теперь надобно вылезти, дабы согреться и не сдохнуть от холода!

На следующий день он уже засобирался в столицу, мол, служба не ждет. Мать так и ахнула, отец подозрительно прищурился, а Настасья и вовсе поникла, опустив глаза.

– Что ж, служба есть служба, – заключил Федор Григорьевич и обратился к жене, словно прерывая воцарившуюся в доме неловкость, – давай вели на стол подавать!

Мефодий сам загружал возок вещами, пока Алексей прощался с семьей. Обнял и расцеловал мать и отца, с Данилкой прощаться не стал, мол, скоро свидимся. Понурую Настасью привлек к себе, сухо поцеловал в щеку и отстранился прочь, словно ужаленный. Когда подходил к возку, Мефодий обнял его и прошептал на ухо:

– Не глупи, девку не обижай! Жена ведь твоя! Слюбится!

Алексей оставил без ответа это напутствие. Возок тронулся, и он даже оглядываться не стал. Все дальше родные поля и леса, и чем ближе Москва, тем свободнее дышится, и кажется теперь, будто все, что случилось с ним, дурной сон. А затем вдруг накрыла неимоверная тоска. Жаль стало эту девку! Нет, не полюбит он ее! Детей родит, и то ладно. Глядишь, может, помрет от родильной горячки (мысль потом эту со стыдом отогнал).

Вскоре впереди появился Кремль, и Адашеву стало намного спокойнее, словно эти крепкие стены могли защитить Алексея от вдруг опротивевшего ему мира.

Уже целое лето юный государь Иоанн Васильевич был с войском под Коломной, ожидая нашествия крымского хана. Но ждал напрасно – как только хану стало известно о прибытии великого князя с войсками для обороны, то тут же велел поход отменить, не решившись на крупное сражение. Однако в русском лагере об этом не знали и потому продолжали стоять.

Рядом с Иоанном в лагере был воевода Иван Иванович Кубенский. Всю свою жизнь он верно служил отцу и матери юного государя и теперь, благодаря стараниям своего друга Воронцова, также получил расположение Иоанна. По матери он был внуком Ивана Великого, а значит, приходился сродным братом государю. Теперь, когда Шуйские отошли от дел, он возглавил Боярскую думу. Глинские с опаской поглядывали на популярного в войсках и Москве воеводу. Было понятно, что если их соперникам потребуется собрать мятежное войско, то для Кубенского это не составит труда. Нет, никто не строил заговоры против Глинских, и у Воронцова не было намерений обрушить на опекунов великого князя всю свою силу, но они, ближайшие родственники государя, усвоили горький урок бездействия. И выжидали…

Иоанн с пользой проводил время – пашню пахал, сеял гречиху. Нравилась эта работа юному государю, с интересом наблюдал, как пашут крестьяне, сам вставал за плуг. Бывало, так быстро шла лошадь с плугом, что дворяне и бояре, окружавшие великого князя, не поспевали за ним. Радовался Иоанн, глядя, как ковыляют они по вспаханной земле, смеялся над ними, вытирая с лица струившийся пот.

– Сколько силушки-то в тебе, государь, – говаривал вездесущий Федор Воронцов. – Столько перепахал! Силен! Весь в деда своего, государя Иоанна Великого!

– До великого мне еще пахать и пахать, – отшутился юный государь без улыбки на лице.

Была еще одна забава у государя – языческая. Ходил он на ходулях, чтобы «посеянное высокие всходы дали», да в саван наряжался, дабы древние покровители земледелия сохраняли плодородную почву. В те времена все это было частью важных обрядов, уходящих своими корнями в далекое языческое прошлое русского народа. Но бояре возмущались – негоже, мол, христианскому государю языческие обряды исполнять!

Наряжаться в саван означало надеть одежду покойника и лечь в гроб, но вместо молитв над «покойником» звучала брань. Видимо, так отпугивали злых духов, вредящих хозяйству. Откуда-то привели девок местных для мнимого прощания, и вся их вереница целовала губы лежавшего в гробу Иоанна. Великий князь, не открывая глаз, уже не мог сдерживать улыбку. Не выдержал, схватил одну и стал затаскивать в гроб. Запищала девица, брыкаться начала, а Иоанн уже не отрывался от губ ее, вцепился крепко, гроб рухнул со скамьи, приближенные великого князя начали хохотать. Вошел боярин Кубенский. Тут же хохот смолк, девок всех выгнали. Мрачно оглядел Кубенский упавший гроб, взглянул на Иоанна, облаченного в саван, и разгоряченно крикнул: