Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

И в то же лето перетянулся из Белого моря в Кольскую губу, где издревле русский город Кола. И город Колу пожег разными зажигательными составами, кои пускал с кораблей своих. И восемнадцатиглавый деревянный собор горел, как свеча. Но и тут инвалидная команда и жители стреляли по английским баркасам и нанесли неприятелю стыд. Пожегши город и не ступив на русскую землю, угомонился и отошел прочь.

Дерзость врага в этой войне простерлась на отдаленнейшие окраины отечества нашего. Эскадра кораблей французских и английских, крейсировавшая в Тихом океане, вкинулась в Авачинскую бухту, где город Петропавловск-на-Камчатке. Неприятелю, превосходившему наши силы вчетверо, удалось было высадиться на берег. Однако в городе не бывал и в тот же день был обратно сброшен в море с позором и великим уроном».

Дедушка выбрал новое гусиное перо из пачки и, очинив его ножичком, расщепил кончик. Совсем было дедушка приготовился писать дальше, но в это время вернулась с рынка Настюша с полной корзинкой всякой всячины. Прибежал Павлушенька, и все трое — дедушка Перепетуй, Павлушенька и Настюша — пошли на кухню. Там Настюша вывалила все из корзинки на стол, и Павлушенька запрыгал от удовольствия. Гладкая, выскобленная добела столешница окрасилась сразу во все цвета радуги и вся пошла горками: горка золотистой султанки, и красных помидоров горка, и синих баклажанов горка, и горка оранжевой моркови, и зеленые груши, и сизые сливы, и черный виноград. Дедушка скушал две сливы и вернулся на терраску. Он вынул свои пузатые часы и взглянул на выщербившийся по краям циферблат. Было девять часов — три минуты десятого.

— Ого! — сказал дедушка.

И, обмакнув свежеочиненное перо всё в ту же еще севастопольскую баночку из-под помады, стал писать:

«Нет в живых Корнилова, и погиб Истомин, и Нахимова нет, и сколько полегло солдат и матросов! Одиннадцать с половиною месяцев тянется осада Севастополя, не имеющая себе равных. Истинно героем сей войны мнится не иной кто, как великий народ русский…»

Дедушка Перепетуй подсчитал правильно. Одиннадцать с половиной месяцев истекло, как пришедшие из-за моря войска — сначала трех, а потом и четвертой державы — громили Севастополь. И все одиннадцать с половиной месяцев неприятель медленно и неуклонно придвигал к нашим бастионам свои укрепления и укрытия. Было уже так, что стоило французам выскочить из своих окопов и пробежать сорок шагов, как вражеские солдаты очутились бы у Малахова кургана. Но к новому штурму неприятель готовился долго. Если он овладеет Малаховым курганом, он станет хозяином всей Корабельной стороны, и тогда… что же тогда станется с Севастополем?

Двадцать третьего августа к вечеру пальба стала затихать. Но уже на другой день новые потоки смертоносного металла пошли непрерывными струями на бастионы, на разгромленные улицы города и на Большую бухту. Началась шестая усиленная бомбардировка Севастополя. Она длилась три дня. Двадцать седьмого утром она прекратилась. Но на бастионах барабаны били тревогу; комендоры стояли наготове у своих орудий; из города к бастионам подходили резервы. «Штурм! Жди штурма!» Эти слова перекатывались по рядам. Умолкли вражеские пушки — значит, сейчас пойдет на приступ. Но неприятель снова открыл пальбу, теперь уже и по нашим резервам, когда их достаточно накопилось на угрожаемых бастионах.

День стоял ветреный. Небо было какое-то пестрое. От множества мелких облачков рябило в глазах.

— Иголкин! — окликнул кашевар проходившего по Малахову кургану солдата.

— Я, ваше сковородие! — отозвался Иголкин.

— Почему так — сковородие? — спросил подслеповатый кашевар, возившийся у мешка с пшеном.

— А тебя как, благородием величать? На то есть дворяна, а нам с тобой рано. Твое дело что? Ротный котел да большая сковорода. Так тебя и величать надо «ваше сковородие».

— Ох, уж ты! Одно слово — Иголкин, — ухмыльнулся кашевар. — За словом в карман не полезешь. А скажи-ка, Иголкин, быть сегодня штурму? С великою ли силою пойдет?

Иголкин посмотрел направо и налево. Малахов курган был истерзан, как никогда раньше. Все осыпалось и расползлось. Все было перевернуто вверх дном. Всюду разбитые корзины, мешки с пропалинами, камни, горелое дерево, разметанный фашинник [79] Фашинник — прутья, связки которых употребляются при сооружении насыпей. . А наверху? Там рябое небо. И пальба снова прекратилась.

— Быть ли штурму? — сказал Иголкин. — По всему выходит, что штурму быть. Видишь небо?