Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Попрежнему поп Кузьменко под покровом ночи хаживал без фонаря к тогдашнему корпуса жандармов полковнику Шихуцкому. А лавочник Попов за пережитые страхи скверно ругался и вовсе бесстрашно драл с живого и с мертвого.

На этом конец. Кто знает больше моего, расскажет больше моего, дабы не забылось совсем».

Успенский закрыл тетрадь и положил ее рядом с собой на табурет.

На улице что-то беспрерывно вспыхивало: в щелях ставенек загорались словно бенгальским огнем зеленоватые полоски и гасли. И сложный шум проникал со двора в комнату, набор звуков, где в топот копыт и скрип колес врывалось фырканье продрогшей лошади, и звяканье металла, и стук чугунных цапф [76] Цапфы — шипы в средней части артиллерийского орудия, служащие для накладывания его на лафет. на дубовых лафетах, когда орудия подскакивали на мерзлых буграх.

«На этом конец, — повторил мысленно Успенский завершающие слова из записи дедушки Перепетуя. — Конец… Ой, нет, быть не может, не конец! Будет еще продолжение. Придет пора, воздастся каждому по делам, будет всем сестрам по серьгам…»

Успенский встал и сунул ноги в чувяки, чтобы потушить свечку.

Дверь в сени была плотно прикрыта, но все же оттуда тянуло холодом.

Стоял февраль, а в Крыму еще держалась зима.

Верно, здоровый взялся к рассвету мороз.

Однако чем суровее был февраль, тем шибче стало в марте пригревать весеннее солнышко. Повсюду в рытвинах у дорог голубела полая вода — раздолье шальному воробьиному племени. И звонкий ветер шевелил на деревьях голые ветви.

Но не прошло недели, как все покрылось светлозеленым пухом. В сад под шелковицу вышел дедушка Перепетуй. С ним была его новая тетрадь. Старую он снова упрятал в сундук.

Под шелковицей было прозрачно и пусто. Еще в декабре с нее снесло ядром крону; другим ядром дерево было расщеплено до половины. Но не сдавалась шелковица, пустила старая новые побеги, которым, наверно, предстояло тоже жить и жить.

С наступлением весны старый солдат из рабочей роты Севского полка, знаток поговорок, приходил на пятый бастион и, глядя на Николкину работу у мортирки, говаривал:

— Ишь ты! Смекалистый мальчонка. Не про тебя ль, сынок, сказано: сам смекай, где берег, где край; была б догадка, будет и меду кадка.

Но во вторую большую бомбардировку, 28 марта 1855 года, Тимофею Пищенке ядром размозжило голову. Тимофей упал на свою пушку и, обхватив ее по стволу, накрепко стиснул в последнем объятии. Насилу разжали Тимофею руки. Обрядили тогда Тимофея в чистую рубаху и парусиновые штаны и повязали ему шею новой косынкой. И похоронили на Северной стороне, на Братском кладбище, в братской могиле.

На другой день пришел на бастион старый солдат из рабочей роты, бросил наземь свою лопату и сел подле Николки. Николка похудел и почернел с горя, но глаза у него были злые.

— Уж я вот… уж я им… — задыхался он, посылая французу из своей мортирки ядро за ядром.

— Птичьего молока хоть и в сказке найдешь, — сказал солдат, — а другого отца и в сказке не сыщешь. Эх! Сирота — что камень при распутье. Хорошо бы жить у отца, да нет его у молодца.

Солдат сунул руку в карман шинели и вытащил оттуда медовый пряник.

— Мертвого схоронить, да живому, сынок, надо жить. А жизнь изжить — не лапоть сплесть.

Он положил Николке на лафет мортирки пряник, прихватил лопату и пошел к траншее. Николка сурово покосился ему вслед, но ничего не сказал.

Пустеть стала Корабельная слободка после второй бомбардировки. Много хатенок смело ядрами, другие сгорели от зажигательных снарядов… Жители переселялись на Северную сторону, и там, в шалашах, уже жили Белянкины и Спилиоти. Мишук и Жора страшно завидовали Николке и его георгиевской медали. Но Елисей Белянкин и Кирилл Спилиоти зорко следили за своими мальчишками. Училище, куда раньше ходил Мишук, было на все время осады закрыто, и Мишук слонялся с Жорой по базару на Северной стороне, где изредка появлялся, щеголяя своей медалью, Николка. Но прошел целый месяц, как Николка не бывал на Северной; почти весь май прождали его Мишук и Жора… А между тем уже четыре державы воевали против одной России. Чтобы угодить французскому императору, в войну вступила маленькая Сардиния; пятнадцать тысяч итальянцев под начальством генерала Ламарморы высадились в Крыму. И 25 мая началась третья большая бомбардировка Севастополя.

На Северной стороне было безопасно, хотя, случалось, и сюда залетала шальная ракета. Егор Ту-пу-ту устроился здесь возле харчевых балаганов. Все так же за медную копейку показывал он всем желающим уже не Синопский бой, а новую программу, которая называлась «особая категория».