Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 7

Сравнивая этот отрывок с тем, что дает А. Толстой в главе V, подглавке 10 первого тома «Петра», видим, что писатель этот эпизод создает на материале Желябужского.

Из этого же источника заимствовал писатель и описание шутовской свадьбы и свадебной процессии царского шута Тургенева, а также эпизоды укрепления Новгорода после нарвского разгрома.

Выступление патриарха Иоакима перед боярами и царем с требованием сжечь еретика Квирина Кульмана (книга первая романа, глава V) является переработкой подлинного исторического документа — «Духовной» патриарха Иоакима от 17 мая 1690 года. На основе одного из рассказов токаря Петра Первого Андрея Нартова («Рассказы о Петре Великом») строит писатель последний эпизод главы IV второй книги, эпизод о сокровищах в потайной кладовой Ромодановского, которые он передает Петру на нужды вооружения.

В письме Петра из-под Азова к Ф. М. Апраксину (от 29 августа 1694 г.) среди подписей близких к Петру преображенцев стоит одна комически звучащая фамилия «Вареной Мадамкин». Больше этот Мадамкин нигде в других исторических материалах не упоминается. У А. Толстого он — красочный персонаж, царский приближенный и собутыльник.

Еще подобный же пример: встреча Петра во время заграничного путешествия с немецкими курфюрстинами — Софией и Софией-Шарлоттой.

Толстой строит этот эпизод в соответствии с подлинными фактами, почерпнутыми из статейных списков Посольского приказа и из опубликованной переписки обеих принцесс. В одном из писем есть упоминание о том, что Петру не понравилась итальянская музыка; Петр «велел позвать своих скрипачей, и мы исполнили русские танцы». Этого беглого упоминания оказалось Алексею Толстому достаточно, чтобы создать яркую, исторически характерную сцену, заканчивающую все описание вечера в замке у курфюрстин.

Большую осторожность проявлял писатель, когда он сталкивался с необходимостью как-то использовать источники сомнительные, основанные на резко пристрастной, необъективной информации. Так третья книга «Петра» заканчивается тем, что к Петру после кровопролитного штурма Нарвы, после затянувшейся осады, вызванной бессмысленным сопротивлением шведов, приводят виновника всех этих напрасных жертв — коменданта Горна. Петр сурово встречает пленника, помня его недавние дерзкие ответы на предложение своевременно прекратить кровопролитие. Всю эту сцену А. Толстой дает в основном по Устрялову, у которого приводятся свидетельства об этом из русских и иностранных источников (Устрялов, История царствования Петра Великого, т. IV, стр. 313, 314). Но Устрялов принимает на веру свидетельство шведского историка Адлерфельда о том, что Петр будто бы дал Горну крепкую пощечину. Это утверждение, как недостоверное, А. Толстой отбрасывает.

Можно привести пример и своеобразного переосмысления, мотивированной трансформации А. Толстым документального материала. Отъезд Петра во время первой осады Нарвы А. Толстой объясняет пониманием царем того, что при большой вероятности поражения главную и решающую борьбу со шведами придется ему вести в будущем и что поэтому нельзя рисковать собой на самой первой стадии войны. Писатель приводит в романе официальный подлинный документ о передаче Петром (при отъезде) командования герцогу де Круи. Но уже в соответствии со своей трактовкой поведения Петра А. Толстой устраняет из этого документа место, где говорилось, что Петр «отъезжает для свидания и разговоров с королем польским», поскольку в тех обстоятельствах, накануне боя, эта фраза имела определенное «успокоительное» значение, а писателю в романе необходимо было прояснить главное стремление, руководившее Петром в этом случае.

Сам писатель отчетливо ощущал связь своих исторических зарисовок в «Петре» с непосредственным ощущением русской старины, которое поддерживалось в нем воспоминаниями детства, его глубоким знанием русской патриархальной провинции, деревни. «Если бы я родился в городе, — писал Алексей Толстой, — а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гадания, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появилось ощущение эпохи, ее вещественность. Этих людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, — давали вещественность тому, что я описывал» (А. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 414–415).