Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Всякий раз, вспоминая Ивана, Мокей чернел душой, чувствуя, но не соглашаясь еще на свою вину перед ним. «Кабы осерчал тадысь, погнул по-своему, — гляди б, все и вывернулось. А он помыкался меж двух привязок да и дал стрекача. И лучшего не удумал, как уйти внеочередным. Не силен оказался духом защитить жену, когда ширял ее Мокей за безродность, за худобу. Раскис, когда, выглядев в ней бабу, полез до нее, пугая возможностью греха». Еще говорили об Иване, будто не удержал он сабли в предсмертной хватке и, упав, остывал, не сжимая ее рукоять. За этот позор жалела Мокея станица. Может, напраслину возвели, но не спорил Мокей, сглатывал, так походило все на сына, которого с появлением невестки недолюбливал, отсылал, куда мог, и если бросит, бывало, на него за день взгляд-другой из-под насупленных бровей, то и то ладно.

Едва сердце Мокея отозвалось на невестку, он будто прозрел. Пусть она относилась к Ивану ласково и верно, заботливо дальше некуда, стал он примечать, сколь много в этом самопринуждения: от иконы, от долга. Оглянется, бывало, на красный угол и вон из избы, словно застигнутая на дурных мыслях, а то спешит ненароком мужа тронуть. А тот и радешенек, глупый. Не входит в истинную причину. Иван-то ничему, кроме нее, и не светел, все скучно выходило, не стой она перед глазами. Она с шерстью возится — тут же он. Уставится да так и засидится, дело не стронув. Так ей подчинился, что другая давно б воду на нем возила, а она, сказать, работу с плеч не сваливала. От совести, видно, с излишком на спину крячила. С того и подорвалась до поры.

Сам Мокей, когда собственная баба обваривала его взглядом из-за занавески в углу, где помирала с осени, горбился, давя неладное в душе, злобился на нее и всех и гулял дня по три. Потом пообвык, и пришел срок, не по-христиански сухо зажег свечку. Хуже чужого. Тех же дней, что стоял в дому гроб с невесткой, не помнил. Заплетая ногами по комнатам, пугал старушек, нехорошо поминая жену, утянувшую за собой невестку. Безвозвратно почувствовал себя стариком. Кто и как до похорон жил под его крышей, не ведал, едва ли помня, что есть еще люди. Не тверд на ноги был Мокей и на кладбище, где степной ветер влипал в глаза, набивался в кудри пылью со свежих могил.

Но наутро подошел Мокей к печи и так, словно повседневное дело, заболтал кашу. Не умом, даже не сердцем, а не терпящим возражений чутьем на выживание рода принял Мокей заботу о двух сопляках, чьей единственной опорой остался. На помощь пришел старый осокорь с переломанным стволом, виденный однажды в молодости. Крона его, уроненная в траву, упрямо зеленела. Мокей любил деревья, — может, от малости их в его краю. Старый казак много размышлял о старом осокоре. Когда-то и он ласкал глаз, но давно спотыкаются чрез ствол, обходят могучий корень. Но зарастает он новыми побегами, зеленеет его крона. Всему свое время, но вот так вышло, что от него, Мокея, зависит: засохнут или наполнятся соком Никитка с Никол кой.

Не в малом сведущ был Мокей Поляков. В чем годами, в чем по любви к походам, к разного рода отлучкам, когда свободный от зора станицы, ее суда, бывал особенно весел и предприимчив. Понимал Моксй, как не просто выдвинуться на сотню верст во враждебную степь. Не просто пустить корень под корчующим ветром. Как тут угадать решение? Как оставить обжитое? Но понимал он и то, как можно развернуться на этой десятиверстной пропорции, что жалуется от реки но всему течению Илека.

Новоилецкая линия. Здесь не спрячешься за спинами по безлюдью. Не утаишься от врага, чей конь с ходу прорежет ее галопом в двадцать минут. С века вечного нарабатывало казачество чувство, с коим теперь стал изначально рождаться казак. Без этого не выдюжит, подскользнегся народ на краю, сойдет с линии и погубит себя и осевших за ним, доверивших ему спой живот.

«Милостивый государь,

граф Карл Васильевич!

Входя во все предметы управления вверенного мне края, я поставил обратить внимание на часть пограничную, яко важнейшую из обязанностей моих, и вследствие того требовал от здешней Пограничной Комиссии объяснений, когда и на каких правилах оная учреждена, какими чиновниками наполняется, какого рода входят в ведомство ее дела и каким порядком отправляются оные…»

Отложив перо, Эссен взял в руки поданную ему днями записку. Ни бумага, ни блеклый писарский почерк не удовлетворяли, но отсылать на переписку было не просто поздно, а и бесполезно — местным канцелярским душам далеко до петербургских копиистов.