Джон Престон - Раскопки [litres с оптимизированной обложкой]

– Соловьев? – спросила я удивленно.

– Ну, большинство уже улетело, конечно. Но некоторые еще здесь. А что? Разве вы их не слышите?

– Только по радио, – ответила я.

Теперь удивился он.

– По радио? – переспросил он.

– Не важно…

Пока мы разговаривали, подошел дворецкий Грейтли и предложил лимонада.

– Что скажете? – спросил Рори Ломакс. – Я бы не отказался.

Мы взяли с подноса стаканы, и Рори предложил присесть. Я не видела причин немедленно возвращаться к работе (учитывая настроение Филлипса), поэтому мы немного прошлись и уселись в глубокой бархатной тени под тисовыми деревьями.

– Итак, – начал Рори, – что это за история с соловьиными трелями по радио?

– Боюсь, долго придется рассказывать.

– Я готов послушать.

Конечно, я пожалела, что не удержала язык за зубами. Но показаться грубой мне не хотелось, поэтому другого выбора у меня не было и я начала рассказывать.

– Есть виолончелистка Беатрис Харрисон, – начала я. – Любимая виолончелистка сэра Эдварда Элгара. Хотя это и не относится к делу… В общем, летом она любила музицировать не дома, а в саду. Однажды вечером она играла музыкальную пьесу и услышала, что вместе с ней поет соловей. Сначала она подумала, что это просто странное совпадение. Чтобы понять, так ли это, она начала играть гамму. И соловей ее тоже подхватил.

– Вы уверены? – спросил Рори Ломакс.

– Совершенно, – сказала я ему. – На следующий вечер она попробовала снова, и произошло то же самое. И на следующий – то же самое. Мисс Харрисон так поразил этот соловей, она отправилась к лорду Рейту на Би-би-си, решив, что там могут заинтересоваться такой записью. Но лорду Рейту идея не понравилась. По крайней мере, сначала. Он боялся, что тогда люди перестанут выходить из дома и по-настоящему слушать соловьев. Тогда мисс Харрисон сказала, что есть много людей, которые живут там, где соловьев нет, в конце концов лорд Рейт согласился.

Я остановилась. Рори Ломакс смотрел на меня с точно таким же изучающим выражением лица, с каким он смотрел на Чарльза Филлипса.

– А дальше? – спросил он.

– Хотите дальше? Уверены?

– Совершенно.

– Ну… В следующий раз, когда мисс Харрисон пришла на репетицию в сад, там были установлены микрофоны и усилители. Она начала играть как обычно, но ничего не получалось. Сначала был Дворжак. До этого соловей хорошо ему подпевал. Затем Элгар и, наконец, «Мальчик Дэнни». Все равно ничего не выходило. Ни звука. Кроме виолончели, конечно. Все начали нервничать – хлопоты насмарку. И тут, когда все уже собирались уходить, соловей запел. Он пел следующие пятнадцать минут, его голос то поднимался, то опускался вместе с виолончелью мисс Харрисон. Но это не всё: те, кто слушал трансляцию у себя в саду, говорили, что другие соловьи тоже начинали петь. После этого мисс Харрисон получила более 50 тысяч благодарственных писем.

Я закончила свой рассказ, а Рори Ломакс довольно долго хранил молчание. Он выглядел настолько ошеломленным, что через некоторое время я стала переживать – не смеется ли он надо мной.

– Замечательная история, – сказал он наконец.

– Да, замечательная.

Тишину между нами нарушил громкий щелчок. Звук исходил от клубка фиолетового металла Граймса. Он все еще лежал на траве, где его и оставили. Только теперь он был открыт. Видимо, нагревшись на солнце, металлический корпус раскололся.

Мы с удивлением посмотрели вниз. Внутри оказались серебряные чаши, одна в другой. Всего их было восемь, каждая украшена крестообразным узором. За исключением легкой ржавчины по краям, все они были в идеальном состоянии – даже более яркие и блестящие, чем золото, которое мы нашли.

На следующий день началась подготовка к вечеринке. Мужчины принялись за работу: поправляли самый большой из отвалов, чтобы у гостей была точка обзора на возвышенности, с которой они могли бы осмотреть корабль. Еще они скосили траву возле пастушьей сторожки, чтобы у вудбриджской «Силвер Банд» была ровная площадка для игры на своих инструментах.

Я предполагала, что все эти приготовления должны привести Чарльза Филлипса в ярость, но он оставался спокоен. Видимо, так он справляется с неприятностями: вешает незримый занавес между собой и тем, что его не устраивает. Чем больше его что-то не устраивает, тем более непроницаемым становится занавес. Но в то же время он сам, похоже, не осознавал собственной непоследовательности; настроение у него резко менялось, на него словно находило затмение, которое затем сменялось другим затмением.