Саймон Скэрроу - Римский орел. Орел-завоеватель

— Поклажу поднять!

Приказ докатился до шестой центурии, и Макрон встал, чтобы зычно, как на плацу, его повторить. Легионеры поднимались с обочины, взваливая на спины вещевые мешки, а те, что повыносливее и пошустрей, торопливо бежали к дороге с торбами, набитыми всяческой снедью, стянутой в придорожных хозяйствах или выпрошенной у сердобольных селян. Центурия быстро построилась и следом за головными подразделениями устало двинулась по мощеной дороге, ведущей к западу Галлии через Диводурум.

Катон чувствовал себя совсем худо. Его почему-то особенно изводил послеполуденный марш. Ноги, в кровь стертые, саднило, плечи мучительно ныли, и он, чтобы отвлечься, то пытался рассматривать однообразный ландшафт, то обращал свои мысли к истории Рима, надеясь обрести второе дыхание в раздумьях о героических подвигах своих знаменитых сограждан, однако, на что бы он ни глядел и о чем бы ни думал, перед его внутренним взором вставал образ Лавинии — неотступный, сияющий, бесконечно манящий и, хвала небу, незримый для остальных.

Вечером после ужина, когда проштрафившиеся ушли на работы, а остальные легионеры отправились спать, в штабную палатку центурии вошел раб. Прижимая к груди скрепленный печатями свиток, он принялся озираться по сторонам.

Макрон поднял голову от своего складного стола и с важным видом протянул руку:

— Что у тебя? Дай сюда!

— Прошу прощения, господин, — пробормотал раб. — Это для оптиона.

— Интересное дело.

Центурион откинулся на спинку походного стула, с любопытством глядя, как юноша разворачивает письмо. Прочитав единственную фразу, из которой оно состояло, Катон обмакнул перо в чернила, быстро нацарапал ответ, потом бросил свиток рабу и выпроводил его из палатки.

— Ловко, — заметил Макрон. — Что это за писулька?

— Да так… ничего особенного.

— Так-таки ничего?

«Смотря для кого, остолоп», — подумал Катон, а вслух сказал:

— Это касается лишь меня, командир.

— Лишь тебя, значит? Понятно. — Макрон кивнул, в его маленьких глазках засветилось лукавство. — А одной молодой интересной особы совсем, значит, не касается, а?

Катон покраснел, мысленно благословляя оранжевый свет масляных ламп, и оставил вопрос без ответа.

— Ты закончил работу?

— Никак нет, командир. Надо внести изменения в рацион.

— Пизон внесет их.

Пизон резко вскинул голову, не веря ушам.

— Давай-давай, парень, ступай. Не осрами нашу центурию. Но и не переусердствуй. — Макрон подмигнул. — Не забудь, что впереди очередной трудный день.

— Да, командир. Благодарю, командир.

Катон растерянно заулыбался и, сгорая от смущения, выскочил из палатки.

— Молодежь, а? — рассмеялся Макрон. — Все такая же. Ничто ее не исправит. Посмотришь на них и сам начинаешь чувствовать себя молодым, а, Пизон?

— Тебе видней, командир, — пробурчал Пизон и со вздохом уставился на ворох подлежащих срочной ревизии свитков.

Потирая запястье, украшенное красными отметинами детских зубов, Веспасиан натянуто улыбался. «Пришла пора призвать Тита к порядку», — решил он про себя. Необходимо отучить его кусаться, бросаться чем попало в людей и воровать, а потом прятать всякие мелкие вещи. Вот и сейчас этот маленький негодяй, прокравшись к открытому сундуку, выхватил из него свиток с секретным посланием Клавдия и, несомненно, утащил бы его, если бы не проворство молодого трибуна. Плиний перехватил воришку и передал матери, со смущенным видом вышедшей из личных покоев легата. Свиток он спас, но озорник в отместку успел наградил его серией зуботычин, что вызвало у трибунов, собравшихся на вечернее совещание, язвительные смешки.

Наконец брыкающегося малыша унесли, и Веспасиан, уложив депешу на место, вернулся к обсуждавшемуся вопросу:

— До вас, полагаю, уже дошли слухи о том, что армия, собранная в Гесориакуме, находится на грани бунта. Генерал Плавт в полученном мною сегодня послании подтверждает, что эти толки, увы, не беспочвенны.

Он поднял глаза. Удивленные и встревоженные взгляды трибунов были устремлены на него. Воцарилось молчание, нарушаемое лишь отдаленным хохотом Тита. Офицеры явно обеспокоились, ибо чуть ли не каждый из них слишком многое связывал с предстоящим вторжением. Провал кампании, безусловно, бросит тень на всех, кто принимал участие в ней. Кроме того, он может швырнуть в пучину забвения тех, кто пребывает сегодня у власти. Клавдий уже пережил одну попытку переворота, но пока не сумел стяжать любовь римской толпы и заручиться поддержкой разбросанных по всем провинциям легионов. Захват Британии был призван не только укрепить его авторитет, но также отвлечь значительную часть имперских войск от участия в политической жизни страны.