Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Корчак опускается в кресло напротив и вытягивает ноги в старых ботинках. Он постукивает по подлокотникам пальцами, на которых все еще видны слабые пятна никотина от его любимых сигарет. Сейчас не может быть и речи о том, чтобы тратить деньги на курение, но его пальцы все еще помнят удовольствие, которое доставляли ему эти маленькие бумажные палочки.

– Что-то я не понимаю. Почему это в последнее время все здесь очень спешат куда-то, если видят меня в коридоре?

– Чему же тут удивляться, Корчак? Из-за тебя их грызет совесть. Все боятся встречи с тобой. Сколько бы мы ни дали вам, этого всегда недостаточно. Вот они и убегают.

– Неужели это так много – пара мешков картошки для моих детей? И не всегда я прошу. Сегодня, например, заглянул сюда, чтобы кое-что принести. Вот. – Он кладет перед Черняковым приглашение в приют на концерт.

– Спасибо. Знаешь, вот уже почти десять лет прошло, а я до сих пор вспоминаю твою пьесу в «Атенеуме» [9] «Атенеум» – варшавский рабочий театр. В 1931 году на его сцене была поставлена пьеса Корчака «Сенат безумцев». Среди действующих лиц пьесы особо выделялся персонаж в военном мундире – враг демократии и гуманизма, ненавидящий евреев. . Того безумного генерала, топающего по сцене, который хотел все сжечь – все книги, всех евреев. Тогда критики назвали пьесу слишком мрачной, а теперь она кажется пророческой.

– А ведь свои идеи Гитлер изложил еще раньше в той маленькой книжечке, но люди и не подумали ее прочитать. И все же нельзя по Гитлеру судить обо всех немцах. Когда немецкий народ поймет, что творится от его имени, он сразу же положит этому конец.

– Может, ты и прав. По крайней мере, для гетто есть хорошие новости, проблеск надежды. Нам наконец-то разрешили открыть здесь школы. Шесть.

Корчак просматривает официальную бумагу из дворца Брюля и возвращает ее. Она не вызывает у него особого восторга. Черняков знает, что в приюте Корчака все это время и так работала школа, умело маскируясь под развлекательные мероприятия, лекции, библиотеки, журналы, – все, что могло благополучно пройти нацистскую инспекцию, которая бдительно следила за тем, чтобы юные еврейские умы не получали образования.

– Как ты не понимаешь? Если сейчас нам официально разрешают учить наших детей, значит, нацисты задумываются о будущем гетто. – Черняков снимает очки, чтобы протереть их аккуратно сложенным платком, и пристально смотрит на Корчака испуганными глазами. – Знаю, люди уже сочиняют песни о моем толстом животе, о том, как я любезничаю с немцами. Но кто-то должен это делать, чтобы получить для гетто как можно больше послаблений, чтобы хоть как-то облегчить там жизнь.

– Друг мой, если бы ты отказался от этого поста, они просто расстреляли бы тебя и назначили кого-нибудь другого. Да еще такого, которому было бы наплевать на судьбы людей.

– Я стараюсь. Требую улучшить условия. Чаще всего получаю отказ, но все, что я могу – пытаться снова и снова.

Он подходит к бюро, берет из стопки небольшой квадратик бумаги, насыпает на него порошок от головной боли, складывает бумагу конусом и проглатывает лекарство, запивая водой. Черняков постоянно страдает от мигрени.

– Скажу тебе как другу. К чему скрывать, в этой войне вряд ли удастся выжить всем узникам гетто. В приютах для бездомных от голода и болезней люди умирают сотнями. Уму непостижимо. Вчера я вышел от врача с пачкой порошка от головной боли, вдруг на меня налетела какая-то женщина, выхватила пакет из рук и тут же проглотила содержимое, настолько она была голодна. – Черняков смотрит запавшими глазами. – Но пока мы можем заботиться о наших детях, защитить наших малышей, у нашего народа еще есть надежда. И пока она остается, я буду ходить во дворец Брюля каждый день, буду пытаться получить какие-то уступки для гетто, что угодно, чтобы помочь нашим людям пережить этот кошмар. И, постой-ка, я напишу записку насчет картошки. Скажи им, чтобы тебе выдали два мешка.

– Спасибо. Спасибо, друг мой. А нельзя ли выдать три?..

Миша уткнул подбородок в шарф, приподнял воротник. Проулок между двумя серыми фабриками в Воле безлюден, но Миша внимательно смотрит в обе стороны. Здесь, на углу улицы в арийской Варшаве, все кажется ему нереальным. По телу пробегает озноб, будто он, пришелец из другого измерения, очутился в запретном подземном мире. Воздух пронизан капельками тумана, и здания в мрачном послеполуденном свете кажутся нечеткими и призрачными. Для обитателей гетто арийская Варшава стала теперь не чем иным, как легендой, мечтой.