Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Зачем ты пришла? — спросил Геза, еле сдерживая гнев. Поставив в угол подрамник с незаконченным полотном, он сразу же вернулся на свое прежнее место, словно оно было заколдованным. Прямо как в сказках, когда суеверный человек, отважившийся выйти в полночь на перекресток, очерчивал вокруг себя кольцо, чтобы оградиться от нечистой силы. — Чего тебе надо?

Шари, удивленно вскинув брови, пристально посмотрела на него.

— Хочу взять с собой Кальманку. Я уже приходила сегодня. Разве ты не знаешь?

— Значит, забираешь?

— Послезавтра мы уезжаем в Вену. — У Гезы вытянулось лицо. Он пытался овладеть собой, но я заметил, что слова Шари сильно взволновали его. — Есть у него что-нибудь поприличнее из одежды?

— Вы едете в Вену…

— Спасибо тебе за заботу о нем. Ты, Гезочка, поступил очень порядочно.

Геза, открыв дверь, окликнул парня:

— Кальманка, зайди-ка сюда! — Идиот вошел вразвалку, опасливо озираясь. Его блуждающий взгляд выражал страх затравленного, гонимого человека. — Шари тебя забирает. Ты хочешь поехать в Вену?

— Нет… нет… Шари дурная! — запинаясь, с трудом выговаривая слова, пролепетал идиот в испуге. Он бросился к Гезе, спрятался за ним, из-за его спины враждебно поглядывал на сестру, весь дрожа от страха. — Я не хочу ехать… Шари тоже пусть останется…

— Ну, так как же? Попробуй возьми!

Геза говорил торжествующим тоном. А на самом деле ему было совестно, и он страдал от этого. На лбу у него выступили капельки пота.

Шари стала нервничать. Прошлась по комнате. Откинула назад капюшон и, тряхнув головой, распушила волосы. Она была похожа на прекрасную разъяренную тигрицу.

— К чему это все? Это же ребячество. Или ты решил мне мстить? — После короткого раздумья она добавила: — Да и месть-то твоя мальчишеская, недостойная тебя. — И поскольку Геза молчал, обратилась ко мне: — Ведь так? Или вы этого не находите?

В комнате наступила тишина, все ощутили какую-то неловкость. Слышалось только раздражающее бормотание умалишенного. Где-то поблизости, возможно на Московской площади, застрекотали автоматы. Кальманка заскулил, как пес, стал беспокойно визжать. Вдруг мне пришло в голову, что, возможно, Пиноккио уже там…

— Да, — ответил я. — Нахожу, что так: — Геза, бледный, с сузившимися зрачками, посмотрел на меня, как человек, который не верит собственным ушам. Он продолжал стоять молча и силился презрительно усмехнуться. Но эта деланная усмешка не могла скрыть какую-то унылую тоску, как талый весенний снег — промерзлую землю. В другое время у меня, быть может, шевельнулась бы жалость к нему. Теперь же ее не было и в помине. — Поезжай, Кальманка, в Вену, — подстрекнул я идиота.

Шари взяла его за руку.

— Идем, Кальманка! Ну пошли же. Тебя ждет дядя Лаци. Мы купим тебе красивый костюм. И все, что захочешь. — Шари уговаривала его, словно младенца. Идиот, хныча, поглядывал на Гезу, но все-таки дал довести себя до двери, хоть упирался, но шел.

— Много мертвецов, Кальманка. Много, много мертвецов, — сказал Геза и хрипло, фальшиво запел: «Пойдем хоронить тело…»

Он выглядел смешным и вместе с тем страшным.

Меня так и подмывало одернуть его: «Перестань паясничать! Вышвырни вон эту красивую дрянь вместе с ее орангутангом». Пожалуй; я и в самом деле прикрикнул бы на него, но снова, уже совсем близко, послышался сухой треск выстрелов. Плотно сжав губы, я промолчал.

Мы с Гезой никогда не говорили о Шари, об их отношениях. Даже тогда, когда невыносимость их неудачно складывавшейся совместной жизни стала очевидной. (Я, разумеется, считал их связь и даже возможное супружество злосчастьем, не сулящим Гезе ничего хорошего.) Геза отмалчивался, избегал говорить на эту тему, и я щадил его, не лез ему в душу. Хотя однажды он все же заговорил об этом. В то время они еще жили вместе (а может, просто под одной крышей?), но Шари уже сошлась с Кароем Болгаром. Их связь получила довольно широкую огласку, хотя о ней и не очень-то распространялись, потому что Болгар в ту пору занимал сравнительно высокий пост в партии и считался человеком влиятельным.

В тот раз мы тоже встретились в кафе «Кармен». Я намного опоздал, так как задержался на непомерно затянувшемся совещании режиссеров. Эти совещания, проводимые Дюси Чонтошем, надолго останутся в моей памяти. Совещания подробно протоколировались. Ни одной реплики не могло остаться без досконального разбора и «уточнения». И когда мы уже во всем соглашались с ним, он все равно продолжал спорить и доказывать, уже самому себе. Порой мы, вконец выдохшись, прыскали со смеху. В ту пору самой злободневной темой дискуссий считалась борьба против схематизма. Дюси неутомимо выявлял идейные корни схематизма. Художественных фильмов студия не выпускала. Дюси придерживался той точки зрения, что предварительно нужно принципиально разобраться во всем. Совещание закончилось тем, что старик Боронкаи, прикорнувший в углу, вдруг очнулся и страдальческим голосом воскликнул: