Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Парень умолк, слышно было только его тяжелое прерывистое дыхание. Он безотчетно сжимал в руке нарукавную повязку.

— Почему вы молчите? Вы не имеете права молчать! — Худощавое лицо Пиноккио еще больше заострилось, а голос стал крикливым. Повязку он швырнул на пол, к ногам Гезы. Но странно: и в тоне его, и в движениях чувствовалось, скорее, заклинание. Мольба. — Сколько человек убить мне?!

Геза, не поворачиваясь и даже не прекращая возни с кисточками, крикнул, причем нарочито жалобным голосом, подделываясь чуть ли не под детский плач:

— Кальманка! Кальманка-а-а!..

В дверях комнаты внезапно выросла фигура умалишенного, сжимавшего в руке увесистую кость от окорока, завернутую в обрывок газетной бумаги. Обезьянье лицо его с опущенными уголками губ ужасающе исказилось.

— Что?.. Что?.. Что?.. — дико рычал он. Низкий, заросший скорее шерстью, чем волосами, лоб он бодливо вскидывал вверх, словно собирался ринуться и забодать обидчика. — Что?.. Что?.. Что?..

— Обижает, Кальманка! Этот человек обижает меня! Обижает! Обижает! — хныкал Геза.

Все это напоминало дешевый балаганный фарс. Меня мутило от этой сцены.

Идиот бросил кость на пол. Из-под бесцветных бровей на меня уставились глаза, в которых на какой-то миг блеснул человеческий разум, а затем они загорелись лютой злобой. Со свисающими до колен руками и свирепо оскаленными зубами он стал передо мной, издавая странное урчание. Казалось, вот-вот он бросится на меня, задушит или перегрызет горло.

Не знаю, каким образом Геза заметил это, стоя по-прежнему спиной к нам.

— Не он! — крикнул Геза. — Это не он, Кальманка. Тот, другой.

Кальманка с явной неохотой оставил меня в покое. Затем странной поступью, бочком, стал подбираться к Пиноккио, пригнувшись, как орангутанг, обученный отплясывать чардаш.

Пиноккио отпрянул назад. Он хотел что-то произнести, но помешанный уже тянулся к его горлу. Пиноккио оттолкнул его. Кальманка отшатнулся, но в следующее мгновение снова кинулся на него, дико тараща глаза и злобно рыча. Я попытался удержать его, но он без особых усилий отшвырнул меня. Не знаю, чем бы это кончилось, не крикни Пиноккио громко и истошно:

— Маэстро!

Этот вопль отчаяния возымел действие не столько на Гезу, сколько на безумного. Он злобно заскулил, забесновался, но не отважился подойти вплотную к Пиноккио. А Геза по-прежнему не двигался с места и продолжал возиться со своими кистями.

Пиноккио содрогался всем телом, закрыв лицо руками. Затем его пальцы судорожно сжались в кулак и он стал колотить себя по лбу. Но вот руки его бессильно повисли, он повернулся и шаткой походкой вышел из комнаты.

Скомканная нарукавная повязка осталась на полу.

Когда дверь в передней хлопнула, Геза наконец обернулся:

— Выйди, Кальманка!

Я всматривался в лицо Гезы — на нем не было ни малейшего признака волнения. Словно ничего не произошло. В комнате воцарилась тишина.

Мне стало не по себе, и я упрекнул Гезу:

— Зачем ты так поступил с Пиноккио? — Геза недоуменно взглянул на меня, но промолчал. — С Фери Фодором якшаешься, вступаешь в разговор, а его гонишь! Но еще вопрос, кто из них более достойный! — Меня буквально трясло, я с трудом выдавливал слова. Он не мог не заметить в моем голосе еле сдерживаемую ярость, затаенную ненависть и смерил меня холодным взглядом.

— Я и с тобой вступаю в разговор… Якшаюсь, если угодно.

Его слова прозвучали, как хлесткий удар бича.

— Значит, между Фодором и мной ты ставишь знак равенства?.. Да?

— А что, может, лучше выгнать тебя?.. — И он саркастически рассмеялся. — Обратись за советом, тогда выгоню. — Я направился к двери, но он вдруг всем корпусом преградил мне путь. Лица наши почти соприкасались, я ощущал его горячее дыхание. Он уже не иронизировал, а кипел от негодования. — И ты еще осмеливаешься призывать меня к ответу? Кого ты берешь под защиту? Никого. Ортодоксальной верой прикрываешь свой оппортунизм. Духовную проституцию. Вот что ты отстаиваешь. Власть тебя тоже сделала бесхребетным. Ты разбазарил свои убеждения. И теперь скулишь. Хнычешь. Спасибо еще, что не даешь мне пощечину!

Я хотел отстранить его и уйти, но в эту минуту в передней раздался звонок. Геза застыл в оцепенении, как фигура в кадре внезапно остановленной кинопленки. Затем, когда оцепенение прошло, он схватил меня за руку и своим обычным тоном стал настоятельно упрашивать:

— Не уходи, Бела, побудь еще! Все это сущий вздор… Ведь надо же нам наконец поговорить по душам!